Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав - Страница 30

Ждали долго на взлетном поле.

Большой вертолет Ми-26, уныло свесив лопасти, замер на стоянке.

На траве — сумки, ящики. Человек двести ждут своей очереди улететь. Иван с компанией устроились под бугром, чуть в стороне от ОМОНа, но не так далеко, чтоб на посадку не последними. Омоновцы парни крепкие — сибиряки — плечом таких не оттеснишь.

Вертолетчики завели двигатели.

Дрожит машина. Винты не шелохнутся — рано еще — еще турбины не разогрелись, не раскрутились до нужной скорости. Пошли лопасти по кругу. Все быстрей и быстрей, трудно уследить глазом. В какой-то момент, когда вой турбин заглушил все звуки вокруг, винтов видно не стало. Над вертолетом теперь мерцала стремительная дискообразная масса серебряного металла и кипящего воздуха.

Стали грузиться: в раскрытое брюхо вертолета заносят ящики с боеприпасами, оружием, медикаментами. Бросают под ноги дорожные сумки, устроившись, кому как повезло, ждут взлета. Народу — как кильки в банке. Но ждать никто не хочет: лучше лететь, чем томиться в ожидании. Хоть стоя лететь, хоть в жаре невыносимой, хоть на войну лететь. А все одно лучше, чем ждать — париться.

И полетели…

Посевные поля внизу расчерчены лесополосами на цветные прямоугольники.

В полях — желтое — урожай нынешнего года.

На некоторых квадратах желтое наполовину, а где и целиком, как будто стерто: по земле ползают трактора, похожие на школьные ластики.

Костя Романченко смотрит вниз сквозь мутные стекла иллюминатора.

В какой-то момент — не вдруг, но медленно и неотвратимо — земля внизу приняла одинаковый бурый оттенок. Вертолет стал снижаться; полетел совсем низко, чуть ни касаясь колесами верхушек деревьев.

— Смотри, — Иван, стараясь перекричать вой турбины, задышал Косте в ухо: — Горит. Чечня пошла.

Широкая на весь горизонт полоса низких покатых гор стеной встала впереди по курсу вертолета. Терский хребет. Горело там, за бурым хребтом — видно было, как в небо поднимались тяжелые сизо-черные дымы. Под вертолетом на земле появились корявые неживые руины, сожженные скелеты машин. Тянулись к дымному горизонту телеграфные столбы с сорванными проводами. Далеко у самого подножия хребта завиделось селение. Газовые факелы рыжими языками лизали серый воздух; небо затянула непроницаемая мгла — не то дым, не то облака, скатившиеся с горбатых вершин. Оттого горизонты смазались, и границы между небом и землей, как не приглядывайся, не разглядеть.

Вертолет, натужно гудя, стал взбираться на Терский хребет, от бортов в обе стороны полетели тепловые ракеты.

— Костян, «Голливуд», видишь? Да нет левее. Ну, смотри же, — Иван стучит пальцем по иллюминатору.

На склоне холма, так близко, что можно было рассмотреть отдельные деревья и даже кустарник, будто впечатанная в холм, белела гигантская надпись: «HOLYWOOD».

— Когда войска шли, бойцы из мешков с песком выложили, одно «эл» забыли дописать. Грамотеи! — Иван подмигнул Косте. — Кот от нечего делать… как говорится. Савва, вон, торчал месяц на таком блокпосту, чуть с ума не сошел.

Вертолет взобрался на вершину и, перевалив на ту сторону хребта, будто рухнул в пропасть — стал снижаться.

— Все, Костян, Грозный.

Страшная картина разорения открывалась с высоты птичьего полета; все, кто сидел или стоял возле иллюминаторов, прильнули к стеклам. Город-призрак лежал на широком, казалось, безжизненном плато, напоминающем лошадиное седло.

Корпус вертолета задрожал, — пилоты гасили скорость.

Под брюхом остался Северный аэропорт: на расчищенной взлетке замерли боевые вертолеты, виднелись домики военного городка, красные кресты госпиталя.

Пройдя над северо-восточными окраинами Грозного, вертолет пересек границу базы федеральных войск и, добравшись до места посадки, благополучно приземлился на бетонную полосу аэродрома.

Ханкала встретила пылью и злобной собачонкой по прозвищу Шамиль.

Пыль забивалась в глаза, уши, к вечеру въелась в лица, кожу рук, скрипела на зубах.

Собачонка истошно лаяла, и все порывалась вцепиться Савве в ногу. Ей бросили охметки колбасы, она отстала.

Над шатрами палаток, антеннами связи и радиоперехватов, флагштоками с истрепанными флагами то и дело проносились вертолеты. Садились «восьмерки». Взлетали пары «двадцатьчетверок»: раздирая боевыми «горбами» серый воздух, взметая вокруг тонны пыли и мусора, заваливаясь, то на один, то на другой бок, уходили вертолеты в сторону синих гор.

Мимо пропылила колонна: два бэтера, пара бензовозов, УРАЛ с железными бортами из-за которых, как капустные кочаны, торчали головы в платках и касках. Замыкала колонну заляпанная, наверное, еще прошлогодней грязью «бэха».

Иван, прижав ладонь козырьком ко лбу, старался рассмотреть лица бойцов, сидящих на броне. Забилось сердце — может, встретит он знакомых. Но сквозь плотную завесу пыли качались камуфлированные силуэты — не разобрать лиц; стволы автоматов, как шипы у дикобраза, торчат во все стороны.

Вместе с полуторасотней контрабасов-контрактников, грязных, измученных дорогой и жарой, устроились Иван с Саввой и случайными своими друзьями тут же, недалеко от взлетной полосы.

Стемнело быстро. Кинув под голову сумку, Иван стал укладываться на ночлег: сунул под зад старый камуфляж. Как цыганский табор копошится контрактный народ: где-то матерились, орали песни под гитару. Вдруг ахнуло близким залпом. Иван с непривычки вжал голову в плечи. Костя рядом вздернулся, приподнялся на локте.

— Шо это? Стреляют, ягрю.

— САУшки, — ответил Иван и вспомнил госпитальный рэп: — Ау, ау. Сочно поют.

Снова гавкнуло тяжелым раскатом.

— По горам бьют. Боевики собаки… злой, да, — подхватил разговор Савва.

Иван сосредоточенно наморщил лоб, потер шрам у виска.

— Савва, спросить хотел, если птиц на людей переводить, ты кем был бы: вороной или хищной, ну там… орел или сокол?

— Я сам по себе, — не задумываясь, ответил Савва.

— А меня, Савва, другое мучает. Снится одно и то ж. Ты говорил, у тебя дядька шаман или колдун. Может, поймешь, растолкуешь… Снится, будто строй стоит, и считаются все. Первый, второй, третий… потом седьмой с восьмым. Я их всех знаю. Знаю целиком. Не лицо или имя, или голос, а так, прям, будто… ну мишени что ль… на стрельбище. Когда на тысячу стрелять Батов заставил, помнишь?

Кряхтит Савва, тяфкает у него в ногах паршивая собаченция. Шамиль колбасину сожрал и стал к Савиным ногам привыкать, укладывается вроде как тоже спать.

— Пшол, пшол.

— Да брось ты пакость эту, слышь чего говорю-то? Ну, так вот, считаются они, а когда девятый прокричит, десятый тормозит всегда. Он маленький — в полроста, даже еще ниже, вроде сидит на земле. Бормочет под нос бессвязное, вроде просит о чем-то… А мне его грохнуть надо… Не могу, хоть и приказ. Когда просыпаюсь, думаю — чего он хотел сказать? Еще брат мой Жорка там. Ну, это ладно… Ты чего думаешь — что это?

— Сон это, да, — лаконично ответил Савва. — Дядька не шаман, он монах — буддист. Я тоже раньше думал, брат, но заболел и не стал больше думать. Спать охота. Завтра богомол биться будет… за хавчик. Разбогатеем, ха-ха!

— Тьфу, ты. Его как человека… Чурка ускоглазая.

— Злой, как собак.

С тем и улеглись.

Богомольи бои придумал Витек. Ему бы каптером быть: и рота ходила б каждый день как на параде, и сам бы с утра до вечера трескал шоколад со сгущенкой.

Богомолов ловили в траве, а потом, собравшись в кружок, сводили двух зеленых монстров и ждали, когда один сожрет другого. Делали ставки. Орали, как водится, спорили, но выигрывал всегда Витек. Он нашел здоровенную особь. Иван даже думал, что Витек своего богомола подпаивал водкой для бодрости, — так то чудовище рвало своих соперников на клочки. Возле Ивановой сумки росла гора из тушенок, колбас и всякой, не успевшей еще протухнуть домашней жрачки.

Испоганил малину Савва…

Как-то вечером, обожравшись галет с мармеладом, запив всю эту гадость «паленой» осетинской водкой, они с Витьком стали тренировать чудовище. Витек гонял его прутиком, богомол страшно водил клешнями, стараясь ухватиться за мнимого врага.