Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав - Страница 17

Не верит Иван своим глазам — знакомое «тело»!

— А че, я думал там, тоска… а тут? Я первый раз в таком кайфе. Телок, мама не горюй!

Ксендзов! Маленький солдатик Ксендзов…

Вот так дела.

Ивана не узнать издалека сразу. Он не спешит — голоса не подает, но уже предвкушает, как удивится и разорется сейчас же болтливый сапер.

Теперь не соскучиться им. Точно.

Ксендзов так ни на секунду и не замолк: обошел всех по койкам, с каждым потискался рука в руку; сообщил Витюше, что от ворот госпиталя в двух шагах видел он магазин: «А чего, на сухую сидеть, мама не горюй?» Спросил, кто читает тут реп. Ну и что такого, что нигеры придумали? Он вот знал одного африканца, так тот ничего себе, даже по-русски умел немного, правда. Треплется Ксендзов, а сам поворачивается к Ивану и тянет пятерню лодочкой.

— Опа-на! Не понял…

Иван его цап за грудки, отворот пижамки, и к себе.

— Нарвался на …здюля, душара?

— Мне на де…

Отпустил Иван пижамку. Ксендзов по-инерции назад на соседнюю кровать так и сел, да прямо на Витюшин набитый макаронами живот.

— О, еп! — квакнул Витюша.

— Бу-уча!! — не заорал, завопил маленький сапер. Медсестра в плату вбежала. Стоит ресницами хлопает — плохо кому? А Ксендзов по Ивану ползает, стакан уронил с тумбочки. Иван и не рад уже.

— Ну, дура! Задавишь. Кабан, отъелся…

Разговоров было до вечера.

Ксендзов даже на Витюшу наехал — давай двигайся, брат! Я с корешем фронтовым должен быть теперь рядом: оберегать, компоты ему носить и все такое. Набычился Витюша — ему тоже весной на дембель. Не уступил места. Ксендзов не обиделся, горланит через две койки — спать народу мешает.

Народ ничего, терпит — понятливый.

Узнал Иван, что Перевезенцеву лейтенанту присвоили «старшего», а когда под Шатоем у «Волчьих ворот» добили «духов», загноилась у того старая рана на шее. Его и отправили на лечение в Моздок, а куда потом Ксендзов не знает. О себе Ксендзов мямлить стал. Не помню точно, говорит, стрелял, потом гранату бросил и все… отключился.

— А Савва где, калмык… ну тот? — спрашивает Ксендзов.

— Воюет калмык, где ж ему быть.

Про Савву Иван с тех пор ничего не знал. А как узнать? Команда у Саввы секретная, должность суетная — сегодня здесь, завтра там. Но почему-то уверен был Иван, что жив Савва. Он же калмык хладнокровный. Таких война стороной обходит, таких даже просроченной тушенкой не возьмешь. Степняк дикий, одно слово.

На следующий день от разговоров и воспоминаний разболелась у Ивана голова.

Ксендзов же, как проснулся, так и пошел куролесить по госпиталю. К вечеру он уже тискал визжащих сестричек, получил от одной по уху. Всезнающий Витюша, науськивал Ксендзова, что для начала нужно оприходовать Лариску-«плюс-минус». Она всем дает. Такая уж безотказная у нее натура.

— Пары выпустишь, братан, а потом про любовь.

Но Лариса не обманула Ивана.

Когда она вошла в палату, Витюша подмигнул Ксендзову. Иван отвернулся. Лора, уколов кого следовало, накидав таблеток, подошла к Ивану. Присела и тихо ему:

— К перевязочной в двенадцать с копейками. Приходи. Ключики у меня-а, — и громко чтоб все слышали: — Поворачивайся. Каждого нужно просить… Как вы мне все надоели!

Когда медсестра ушла, Ксендзов прямо через Витюшу перескочил к Ивану.

— Кабан, — ржет Витюша. — Ксендз, давай в дурака на погоны.

Ксендзов слюняво лыбится, глаза блестят, а губешки жирные. Ивану шепчет, дышит противно котлетой в лицо:

— Буч, а ты рыжую того или не того? Ну, я скажу-у!.. Она тетуха! Да и все такое у нее. А как… сразу дает?

Разозлился Иван.

— Отвали, душара. Не доставай меня, а то я тебя самого и так и эдак. Усек?

Промолчал маленький солдатик Ксендзов, даже про дембель свой долгожданный не заикнулся: если полезло из Ивана волчье, все — сторонись.

…Иван наткнулся на Ларису в дверях перевязочной.

— Ты погоди. Сейчас я… Там солдатику плохо. Еще реанимацию вызывать!.. — и побежала.

Коридоры в госпитале живут своей жизнью. Храпы, стоны… Народу вдоль стен: в колонну по-коечно, один за другим. Не хватает мест. Кто ж думал, что такая бойня приключится за хребтом. Пахнет лекарствами и телами гниющими. Тлеет жизнь под бинтами. Гноятся раны. Отгниют — новая плоть зародится. Помоют солдата, побреют: живи, паря!

Иван, чтоб не томиться в душном коридоре, устроился в туалете на подоконнике.

Форточку раскрыл и дымит.

Свежим тянет снаружи: ветерок с улицы принес первые запахи весны. «Скоро листья появятся, — вспомнил Иван про доктора-очкарика; с табачным дымом наглотался весеннего духа. — А там и домой. Что дома? Да устроюсь, как-нибудь…»

Прождал он минут тридцать. Стало его клонить в сон. В последний момент прибежала Лора. Запыхалась. Руки кровью перепачканы, на халатике пятна. Схватила Ивана под локоть и потащила в перевязочную. Толкнула его на кушетку.

— Сядь. Я ж сказала, щас! Подождать не можешь… Там солдатик вены себе вскрыл.

— Чего это? — удивился Иван.

— Откуда я знаю. Вас же мужиков тащит за каким-то чертом на войну. Не живется вам в семьях. Завтра его в неврологию… Еще не хватало мне суицидников, — растрепались рыжие кудряшки. Лора не замечает. — Ну, повезло тебе, выжил, так терпи уж. Мы, бабы, вон, терпим вас… — она хотела вставить нужное, к месту, словцо, да не стала, — терпим, а куда деваться. Чего ж, вы?..

Засопел Иван, тошнота вдруг подступила к горлу.

— Давай завтра. Пойду я.

— Завтра не моя смена. Позвоним. Ерунда! Ой, да у нас такое было, такое…

Батюшки мои, да как раскраснелась-то бабенка с суеты! Щеки порозовели. Пуговка расстегнулась, — халатик узкий в груди и раскрылся чуть больше, чем разрешено. Смотри, солдат, язык только не проглоти, не задохнись.

Иван напрягся весь…

Там, где-то за стенками, за долгими коридорами слезным матом захлебывался суицидник, рвал повязки на запястьях. Вяжут, вяжут его братаны. Война — сука! Что ж ты все без разбору валишь в одну кучу — и смерть, и любовь. Ну, пожалей, ты, покоцанных, отвали, шалава, сгинь, теперь-то хоть!

В кабинете полумрак. Иван держит Лору за руку.

— Тщщщ, только свет не включай. Вон, телефон, на столе. Быстро, две минутки. Да тише ты…

Иван стул опрокинул, чашечкой коленной ушибся больно.

— Твою ма…

— Ой, — интимно понизила голос Лора, сжала Иванову ладонь. — Ой, будет мне нагоняя.

Иван снял телефонную трубку.

Мать плакала…

Проговорил он меньше отмеренных двух минут. Нажал на рычажок.

Что он мог сказать еще? Только душу травить. Жив, ма. И все. Там за материной спиной подсказывал отец — скажи про Жорку. Нашли его тело в той лаборатории. Успела мать сообщить, что забрали брата домой и неделю как похоронили на бугре, положили к деду с бабкой. Болотниковы помогали. А старший Игорь «нажрался» на поминках и подрался с братом Витькой. Такие вот новости из дома.

Сидит Иван, не шевелится. Лариса понимает, тоже молчит. Но выждала с минуту и, решившись, потянулась к Ивановой руке.

— Пошли, штоль…

Она сделала все сама.

В ту ночь в неоновой перевязочной была она Ивану и женой… и матерью. Она ласкала его истово, она пеленала его малиновым ароматом — живи, солдат, выпускай свои пары, чего уж! И задышал солдат ровно и выплеснул все наболевшее, опостылевшее: изошла плоть его тягучим семенем. И освободилась душа…

Пусть на время. Но всякое время есть настоящая наша жизнь.

Кто после этого осмелится блядью назвать ее, рыжую Лариску-«плюс-минус» — кто?!

В морду той сволочи тыловой, в рыло поганое культей-обглодышем, коленом гипсовым, головой мытарной, плевком из порванного рта!

Миленькие сестрички, простите нас! Девоньки родненькие, в ноги, ножки ваши падаем. Простите, Христа ради!.. Да если б не кровища с гноем, дыры в животах и глотках, встали бы мы, мужики, прикрыли бы свои раны и ушли бы тихонько, тихонечко; ушли бы себе туда, где ветер-бродяга… да пересидели бы, перестрадали, чтоб только вас не тревожить, не мытарить тела и души ваши. Простите, родные…