Косталь-индеец - Ферри Габриэль - Страница 12

— Сегодня утром, — сказал он, — смиренный служитель Божий, скромный священник, оставил вас, чтобы предложить бойцам за свободу поддержку своими молитвами; теперь такой же смиренный человек расстается с вами, чтобы отдать братьям свою жизнь. Молитесь за обоих, прекрасная сеньорита, — продолжал он взволнованным голосом, обращаясь к Гертруде, — и, может быть, Всевышнему снова угодно будет показать, как поднявшаяся из праха и пыли рука наводит ужас на сильных мира сего.

С этими словами он почтительно пожал протянутые ему руки и, сопровождаемый Сильвой и Рафаэлем, вышел из комнаты.

Долго еще смотрели оба с террасы на погонщика мулов, который во главе своего стада шел по дороге в Оахаку, как вдруг неожиданный треск ружейного выстрела за гасиендой заставил их вздрогнуть. Они поспешили на двор, где уже собрались люди, указывая на вершину ближайшего холма.

Печальное зрелище предстало перед глазами дона Сильвы и Рафаэля.

На верхнем конце дороги, ведущей из гасиенды Лас-Пальмас в Дель-Валле, лежали лошадь и всадник, убитые или смертельно раненные; человек еще пытался приподняться, лошадь лежала неподвижно.

— Скорее! — крикнул дон Сильва. — Возьмите носилки и перенесите сюда этого несчастного!

Затем он поспешил к капитану, который с быстротою оленя взбежал на вершину холма и уже держал в своих руках голову несчастного, когда хозяин гасиенды, задыхаясь, подбежал к нему.

— Я надеялся, что мое зрение обманывает меня, — сказал офицер с невыразимым беспокойством на бледном лице, — но я узнал его, еще находясь внизу, и теперь вижу, что это старый Родригес, преданнейший слуга моего отца.

Голова раненого, лежавшего без чувств, в самом деле была покрыта сединами.

— Подождите, — велел офицер подбежавшим людям, которые хотели положить раненого на принесенные носилки. — Бедняга не перенесет транспортировки, вся его кровь вытечет из раны.

С этими словами он обвязал раненое плечо своим шелковым носовым платком, так что кровь перестала течь; но все-таки было ясно, что судьба раненого предрешена. Поэтому дон Рафаэль хотел попытаться привести его в чувство, прежде чем переправить в гасиенду, так как во время переноски он мог умереть. А между тем, без сомнения, этот человек привез какое-то важное известие.

Так как один из слуг предусмотрительно захватил с собой фляжку с ромом, то капитану удалось наконец привести в чувство раненого, слегка натерев ему виски и влив несколько капель в рот.

Родригес открыл глаза, и его первый взгляд упал на молодого господина.

— Будь благословен случай, пославший вас ко мне, — прошептал он, — гасиенда Дель-Валле…

— Сожжена?

Раненый сделал отрицательный знак.

— Осаждена?

— Да, — сказал Родригес.

— А мой отец? — спросил капитан, сердце которого усиленно билось.

— Он жив. Он послал меня… к дону Сильве просить помощи… но за мной погнались… пуля… торопитесь… если случится несчастье… Это Антонио Вальдес… слышите? Антонио Вальдес, которого однажды наказали за кражу… и который теперь мстит!.. Живите счастливо… Вы были для бедного Родригеса…

Речь старого слуги становилась все тише и отрывистее, он бросил последний взгляд на своего молодого господина, опустил голову ему на грудь и скончался. Капитан закрыл ему глаза и, пока дон Сильва приказывал положить тело на носилки и снести в какую-нибудь из построек, поспешно вернулся в гасиенду и велел оседлать своего коня.

Отлучка капитана должна была продолжаться недолго, но тем не менее опечалила хозяев гасиенды, в особенности Гертруду. Девушка была безутешна, думая об опасностях, которым подвергался дон Рафаэль, к какой бы партии он ни присоединился. Только обещание капитана немедленно явиться к ней, где бы он ни находился, когда она пришлет ему свой шелковый шарф, несколько утешило ее.

Дон Сильва предложил капитану в качестве провожатых нескольких слуг, хотя шестеро из его дворни, в том числе Косталь и Брут, ушли сегодня к восставшим; но дон Рафаэль отказался.

— Пусть они остаются здесь, — сказал он, — достаточно, если я один явлюсь на помощь к отцу. Вам тоже следует опасаться внезапного нападения. У вас дома довольно всадников, но, может быть, им недостает предводителя.

С этими словами храбрый капитан вскочил на лошадь и поскакал, озаряемый последними лучами заходящего солнца, золотившего вершину холма, на который он въезжал. Спустившись на равнину, всадник прислушался; он ожидал услышать крики сражающихся, но на равнине царствовала глубочайшая тишина. С нахмуренным лбом и бьющимся сердцем продолжал он свой путь, держа ружье наготове.

Все то же молчание царило кругом, не было слышно ни одного крика, все казалось погруженным в смертельный сон.

До сих пор дон Рафаэль еще ни разу не был в отцовском доме. На минуту показалось, что он сбился с дороги; но все было так, как ему описывали: аллея, усаженная ясенями, а в конце ее гасиенда Дель-Валле.

Его скакун стрелою пронесся по аллее с хриплым ржанием, которое стало ему свойственно после того как погонщик мулов произвел над ним операцию.

Огромная постройка, мрачная и молчаливая, как гроб, предстала перед всадником; ворота были полуоткрыты. Вдруг жеребец бросился в сторону. В темноте, или скорее вследствие своего волнения, дон Рафаэль не заметил на дороге предмет, испугавший лошадь, — это был труп.

При виде его офицер вскрикнул от ужаса; только эхо отвечало на его крик. Он опоздал, все было кончено. Убитый, черты которого мало изменились, был его отец.

Неужели это правда? Обезумевший от горя сын не хотел верить собственным глазам; но приходилось убедиться в ужасной истине. Испанец сделался жертвой восставших, которые не пощадили его седых волос. Мало того, убийцы даже гордились своим преступлением, потому что на дощечке, лежавшей на груди жертвы, были сделаны мелом три надписи.

«Арройо-Бокардо-Антонио Вальдес»— прочел офицер глухим голосом, и голова его склонилась на грудь. Но тотчас же вслед за тем он поднял ее, и губы его прошептали:

— Как найти этих негодяев?

«Присоединившись к испанцам»— отвечал ему какой-то внутренний голос.

— Да здравствует Испания! — воскликнул драгун громовым голосом. — Может ли сын сражаться под знаменами, которые осквернены убийцами его отца?

Офицер соскочил с лошади и стал на колени. «Дорогой отец, — мысленно произнес он, положив правую руку на лоб убитого. — Клянусь твоими обагренными кровью сединами, что буду всеми силами, при помощи огня и меча, стараться раздавить в колыбели это проклятое восстание, одною из первых жертв которого сделался ты… Я знаю, — продолжал он с горечью, — что этой клятвой лишаю себя всякого счастья в жизни, так как она удаляет меня от тех, кого и ты, отец мой, ценил и уважал; но голос долга при виде твоего трупа заглушает в моей груди все другие голоса. Да поможет мне Бог!»

Луна уже давно взошла, когда дон Рафаэль кончил копать могилу. Он положил в нее тело, накрыл его своим шелковым шарфом и засыпал землей. После горячей молитвы за душу отца он не без труда оторвался от места, освященного сыновнею любовью, и с удрученным печалью сердцем поскакал в Оахаку.

Глава VI. ОСАДА АКАПУЛЬКО

В первых числах января 1812 года, то есть месяцев через пятнадцать после описанных выше событий, двое мужчин оказались в одном месте, один сидел за столом, заваленным бумагами и картами; другой стоял в почтительной позе, держа в руках военную фуражку.

Место действия — обширная палатка в укрепленном лагере на берегу реки Сабана, в незначительном расстоянии от крепости Акапулько, лежащей на берегу Тихого океана; время — несколько часов до солнечного заката.

Сидевший был генерал дон Хосе Морелос, которого читатели не без некоторого удивления встретят в должности главнокомандующего восставших, осаждающих упомянутую крепость Акапулько.

Читатели помнят Морелоса — того священника, который во время наводнения первый нашел убежище на гасиенде Лас-Пальмас. Под предлогом посещения епископа, на самом же деле для того, чтобы раздуть и поддержать восстание, которому сочувствовал от всей души, священник Морелос прибыл тогда в отдаленную провинцию Оахака и оставил ее только для того, чтобы просить у Идальго место капеллана его армии. Это предприятие, однако, не увенчалось успехом. Хотя Идальго и сам был когда-то священником, но теперь он совершенно проникся воинским духом, и знать ничего не хотел о своем коллеге. Чтобы раз и навсегда положить конец жалобам Морелоса, он решил посмеяться над ним и пожаловал ему чин полковника, поручив при этом поднять восстание в южных провинциях и взять вражескую крепость Акапулько.