Тайра. Путешествие на Запад (СИ) - Хонихоев Виталий - Страница 19

Барон оборачивается и видит, как старый сержант потирает шею там, где у старых вояк вырастают «рога Императора» — мозоли от ремней легионерского шлема. Обрасти рогами на службе Императора на языке ветеранов означает — заработать себе такие вот мозоли. Первое время у новичков кожа на шее натирается до крови, бывает, что от кровавых мозолей да чирьев головы не повернуть, но шлем изволь одеть, да ремни застегнуть. Какой ты легионер без шлема? Так, шушера гражданская, цивилиан без роду да племени, бонвиван столичный какие имеют свойство на площадях да в кабаках горланить и драться.

— Да ладно тебе — хлопает его по плечу барон: — ладно тебе, дружище. Бывает. Я вот почему понял, что этот подозрительный тип — не тот, за кого он себя выдает? Потому что не знает он ни черта за моду в Столице.

— Моду? — хмурится сержант: — можно подумать ты что-то про моду в Столице знаешь, старый пердун. Ты ж в этом дранном кафтане лет десять уже почитай, как ходишь не снимая. Если бы Ганка не чинила его, так ты бы больше на свинаря был похож, какая тебе мода?

— Вот все-таки распустил я вас тут… — жалуется в пространство барон: — кто бы в Столице из челяди к своему лорду так обратился, так тут же палок по спине получил. Али вовсе в темницу Императорскую за бунт и вольнодумство. А у меня вот так — самого барона и свинарем обзывают. Совести у тебя нет.

— Так тут Граница, законы Императора если и действуют, то только в той части, что тебе не перечат. Ты тут самовольный тиран и узурпатор, навроде Принципата Легионус. Тебе и Император тут не указ. — пожимает плечами сержант: — а коли меня вздернешь, то с кем будешь горькую пить? Али похмеляться?

— Со Стефаном, например. А то и с девками, ну а что? Магда там есть толстая такая баба, ключница. Тоже выпить да побазлать не дура, а уж сожрать цельного поросенка за раз может. А что? Развели тут мужской шовинизм, понимаешь, рожи ваши скушные да кислые лицезреть. Буду как император Мариус, царство ему небесное — в окружении наяд и нимф сидеть, да накажу в одном исподнем сидеть, вон как девка у этого башибузука, ладна и справна, глядеть — так взор радуется. — отвечает барон, поднимаясь по лестнице: — эка у нее кожа гладкая, прямо сияет, так и не скажешь, что четыре дня в Лесу шарахалась.

— Тоже интересно — говорит сзади сержант: — может магикуса позовем на допрос? А ну как ведьма она какая али что… опять-таки жалко девку, ты ж их к стене приковал, так у нее руки скоро затекут. Девка-то вроде и не виновата ни в чем.

— Эх… ни черта ты в девках не соображаешь, сержант. Ежели рядом с мужиком баба, то все, что он дурного творит — она ему на ухо нашептывает. Как говаривал мой покойный батя — нож в спине — то баба в сердце. — барон выходит в длинный коридор и решительно шагает вперед, крутя в руках ключ от подземелья: — это все бесовское начало в бабах. Иной раз мужик хочет дело доброе сделать, свет порадовать, да Богу Императору хвалу вознести, а тут ему баба и говорит — а ты не делай ничего, лучше приласкай меня как следует, да непотребства всякие со мной и сестрой моей да матушкой сделай. Тьфу! Ересь какая!

— Как-то… уж больно определенно. — откликается сзади сержант: — прямо-таки с сестрой и матушкой? Матушка-то хоть ничего еще? Али как старая Мона, что на конюшне спит?

— Бывало у меня такое — хвастается барон: — вот в тридцать пятом, когда я еще в Тринадцатом Гвардейском еще служил и вот однажды ночью иду я в расположение полка…

— Да помню я эту историю, милорд, вы ее почитай лет пятнадцать как всем рассказываете. И как вы ночью аки лев себя повели и что они плакали и умоляли их всех в жены взять. И про то, что служаночка там у них была из Южных Пределов, смугленькая такая, а перси у нее ладные да гладкие, да в ладонь как раз в аккурат помещаются. — вздыхает сержант: — и что потом с утра вас жених молодой особы на дуэль вызвал, а вы ему голову с плеч смахнули своим клинком…

— Да. Были времена… эх, где мои лета юные, да чресла сильные… — барон прошел к креслу, шлепнул попавшуюся сонную дворовую девку по ляжке и скомандовал: — вина нам! И… это вот мясо собакам выбросить, нового пожарить.

— Марженка. — останавливает девку сержант: — ты это… время засеки. Через две свечи скажешь. А то у молодухи руки отвалятся не ровен час…

— Скотина ты сержант. Бунт, как есть бунт. Мятеж против своего господина — барон грузно ворочается на деревянном стуле с высокой спинкой: — совсем охамел. Вместо меня уже команды раздаешь. Может я их сгноить хочу? Сам же говоришь, нет тут на Границе закона никакого, кроме моего желания. Вот запру их в подземелье и не выпущу. И ревизор, буде приедет — ничего и не узнает.

— Ступай — говорит сержант дворовой девке и для ускорения — в свою очередь шлепает ее по ягодицам, взбодренная Марженка ойкает и исчезает в дверях.

— Ну чего ты лютуешь — тяжело опирается на стол сержант, поднимает пустой кувшин и присматривается к нему. Опускает и берет следующий, в надежде что в том еще осталось немного вина. Снова пустой.

— Я же могу как тиран. Могу — говорит барон и трясет еще один пустым кувшином: — все мы с тобой вылакали. А это, между прочим, последняя бочка лирийского была.

— Медовухи полон подвал — откликается сержант: — хорошая медовуха, я пробовал.

— Не могу я эту дрянь пить. Она ж приторная как писечка у юной школярки. — качает головой барон: — буду вино. Пока еще есть три бочки, а через месяц караван должен пройти… вот и разговеемся. Ты лучше от ответа не уходи, узурпатор, а скажи на каких таких основаниях ты себе позволяешь тут… али я не барон и Страж Западной Границы?

Барон трясет пустым кувшином и его лицо принимает самое что ни на есть грустное выражение. Вина больше нет. То есть оно есть, но в подвале. Марженка, несмотря на сильные бедра и округлые полные ягодицы — нипочем не побежит. Она будет идти. Медленно шагать. А выпить надобно прямо сейчас. Эх, распустил он их тут всех. Он строго посмотрел на сержанта. Старый вояка и усом не повел, делая вид что не замечает его взгляда.

— Ты чего взлютовался вдруг — говорит сержант: — из-за девки этой, я же вижу. Так оно тебе и не надо, подумаешь прирезал кого этот школяр, да и пес с ним. Мы ж тут на Границе всякий народ к себе принимаем и еще больше — мимо пропускаем. Это понятно, что девка справна, так ты и возьми ее в спальню себе, почто надо человека калечить? Там же как, ежели в кандалах всю ночь простоит, так руки затекут и онемеют, запаришься растирать. А если два дня, так и суставы выдернет… девка то чай не виновата ни в чем. Хочешь, чтобы сидели в подземелье — так пусть сидят, сними кандалы только. Не по-людски это.

— Ты бы мне не указывал что по-людски, а что нет! — взъярился вдруг барон: — я тебе с ходу могу Кодексы и указания процитировать как надлежит с особо опасными преступниками поступать! Никаких оснований считать, что это он один преступник, а дева — святая! Вообще может магией они владеют, чтобы знаков не сложили пальцами, али иного колдовства не сотворили… вот и кандалы. Ничего с ее руками не сделается, сниму ее через две-три свечи. И его сниму тоже. Пусть немного повисят, подумают. А там мы с тобой винишка допьем, да палача кликнем… дабы допрос учинить подобающий.

— Палача? Не было у нас палача испокон. Ты опять собираешься кожаный передник на себя напяливать?

— Вижу, что осуждаешь. Осуждаешь? Вижу. Вот ты мне скажи, как ты столько лет в Легионах Имперских и такой вот белоручка? Мы тут на Границе самим Богом Императором поставлены дабы скверну и ересь в дом наш не пустить, стоять стеной на пути и если для этого порой надо на такие вот… решатся. Думаешь оно мне надо? Думаешь я прямо хочу девку этого школяра на дыбу вздернуть, да платьишко с нее сорвать и для начала пяток плетей по коже ее гладкой да упругой вкатить, да так чтобы выгнуло ее да заголосила она наконец, да личико ее исказилось болью? Ты вот думаешь, что я прямо сладость от этого испытываю? Да нет. Мне главное, что ни она ни он — не являются угрозой для Империи, вот выясню я это и ежели нет в них ни ереси, ни заговора — то и отпущу их восвояси. Травницу попрошу вылечить, рубцы да шрамы мазью лекарственной смазать, суставы вывернутые вправить, и даже дам отлежаться тут месяц-другой, в себя прийти. А как поправятся — так и пусть идут куда глаза глядят, хоть в Западный Мо, хоть в Пустоши, хоть обратно в Лес возвращаются. Я — человек служивый.