Чужой среди своих 2 - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 15

Впрочем, дух здесь такой, что нотки навоза добавляют к этой атмосфере не слишком многое. Всё здесь, кажется, пропиталось запахами лошадиного и человеческого пота, прелых овощей, застарелой мочи и прочих, столь же неаппетитных запахов.

Нельзя сказать, что двор загажен, но пахнут, и не всегда приятно, овощи, пахнут лошади, пахнут мужики… Да и все эти колхозные прицепы и телеги, на которых годами и десятилетиями перевозят чёрт те что, пропитались духом русской деревни[18]. Чёрт… да сам асфальт, с въевшимися пятнами, кажется, пахнет…

– Вот здесь и заночуете, – распахнув дверь, сообщил нам сторож, пропуская нас с отцом в большую комнату с дюжиной кроватей, девять из которых заняты.

– Доброе утро, Иван Степаныч! – держа руку с папироской наотлёт, подскочил один из мужиков, лежащий на кровати прямо в одежде. Сторож, мазнув по нему ничего не выражающим взглядом, показал нам наши кровати и зачем-то похлопал по металлической спинке одной из них, отчего та, пошатнувшись, издала скрипучий звук.

«– А я ещё на бараки жаловался! Чёрт, чёрт, чёрт…» мы уже вышли из комнаты, а я всё ещё не могу забыть этот запах немытых тел, въевшегося в бельё и стены запах табачного дыма, и само бельё – то ли застиранное до крайности, а то ли попросту грязное! В бараке, чёрт подери, у нас была отдельная комната…

В голову полезли мысли о крепостном праве, а на выходе, зацепившись глазами за старый, давно выцветший плакат о долге перед Родиной, я споткнулся и чуть не упал. Отец, подхватив меня под руку, проследил направление моего взгляда и еле заметно дёрнул щекой, ничего не сказав.

«– А ещё армия впереди… – полезли в голову мрачные мысли, – какой-нибудь, мать его, стройбат! И буду я отдавать долги за репрессированных отца и мать, за комнату в бараке и за то, что здесь называют Светлым Будущим и социалистическим образом жизни! В рот я вас…»

Погрузившись в мысли, я почти безучастно брёл за родителями, пропустив тот момент, когда маме показали её комнату и койку. Опомнился уже на улице, когда отец, сжав меня за плечо, на секунду притянул к себе. Он ни сказал ни слова, но как-то отпустило…

– … во-он туда пройдёте, – объяснял тем временем сторож, показывая рукой, – до перекрёстка, а там налево и чуть во дворах. Спросите! Да, Иван Аркадьич, не обессудь…

– Крестьянину без паспорта больше некуда, – не глядя на меня, сказал отец, прикуривая на ходу, – а мы, со справками…

Он не договорил, прибавив шаг, но чуть погодя всё-таки добавил нехотя:

– Сам понимаешь, город режимный.

– Вся страна режимная, – бурчу себе под нос, но впрочем, тему не продолжаю. Мы уже вышли из тупичка, в котором находится «Дом Колхозника», и начался уже настоящий город, резко контрастирующий с тем ГУЛАГовским осколком.

Широкие проспекты, большие дома – в пять, семь и более этажей, и тут же рядом, частные домишки и бараки, козы и коровы. Москва строится, расширяется и… да, наверное, можно сказать – хорошеет.

… но как же, чёрт подери, она провинциальна!

Пока мы жили в посёлке или в маленьком райцентре на Севере, вся эта провинциальность и серость были едва ли не чем-то само собой разумеющимся. Родной мой город, с поправкой на моду, рекламные щиты и большее количество автомобилей, выглядел очень похоже, так и оставшись по большей части в прошлом. Поэтому, несмотря на всё неприятие окружающей действительности, вся эта убогость была привычной и едва ли не родной.

Но Москва?! Козы и коровы… и вообще, ощущение, будто я попал в старый фильм, и сейчас помощник режиссёра заорёт:

«– Стоп! Снято! Всем спасибо, перерыв!»

Понимаю, что это галлюциногенное ощущение от того, что, действительно, все эти улицы, троллейбусы, дома, тележки мороженщиц, будки с газированной водой и прочая атрибутика лакированной социалистической действительности растиражирована в сотнях и сотнях фильмах, плакатах и даже, кажется, мультфильмах. Парадные, глянцевые, открыточные виды Столицы, какой она должна быть в глазах советских граждан и иностранцев.

Не без труда отделываюсь от ощущения кинематографичности, всерьёз опасаясь эпилептического припадка. Для этого пришлось выделять неприглядные детали, акцентируясь на мелочах, вроде низкой самодельной тележки со старыми подшипниками вместо колёс, на которой с грохотом рассекает безногий инвалид, отталкиваясь от асфальта деревянными, обшитыми кожей колодками.

Настроение мне такие детали не добавили, но отпустило, и я, уже со спокойной душой, начал глазеть по сторонам, рассматривая город в целом. Очень мало автомобилей, мало народа на улицах, много солнца и… вообще-то – красиво! В целом.

Детали, как обычно, подкачали, но видна некая концепция, идея… Да и воплощение, в целом, не самое скверное. Если бы градостроительная концепция продолжилась в этом русле, то, кажется мне, город вышел бы куда как более удобным!

– Так… сейчас налево, – негромко сказал отец, сворачивая в нужном направлении.

Свернув, мы пошли среди двухэтажных домов, за которыми кое-где виднеются частные домики и проплешины то ли пустырей, то ли стройплощадок, уже расчищенных под застройку многоэтажками, школами, детскими садами и магазинами. А пока… да тоже ничего, честно говоря. Есть в этих старых домах своеобразное дореволюционное очарование, и будет очень жаль, если этот уголок Старой Москвы исчезнет…

«– А кстати, где мы?» – запоздало озадачился я, пытаясь сообразить, куда же нас завёз шофёр. Я, конечно, не великий знаток Москвы, но всё-таки, наверное, сумел бы сориентироваться, если бы внимательней следил за дорогой, не выпадая в собственную реальность.

А здесь… Мало того, что знакомые ориентиры, по большей части, пока просто отсутствуют, так ещё я столкнулся с тем, что в ходу как новые, так и старые названия. Причём старых может быть аж несколько, и, в зависимости от возраста говорящего, это может дореволюционное название какой-нибудь Голодаевки, или, на волне революционных переименований, Красный Пахарь. А на картах и указателях, тем временем, может быть написано совершенно другое!

Вдобавок, везде стройки, объезды, указатели… Сам чёрт порой не разберёт.

– Добрый день, – отец тем временем тормознул немолодую женщину, идущую по улице, сильно припадая на бок.

– День добрый, – не слишком приветливо отозвалась она, останавливаясь и опуская на тротуар большую сумку, пошитую из грубого брезента.

Уточнив дорогу, мы прошли чуть дальше, и, свернув ещё раз налево, уткнулись в длинное одноэтажное здание, несколько обветшавшее от времени, но впрочем, вполне ухоженное и приятное глазу. К тому же, больница стоит в небольшом скверике, со старыми берёзами, вековыми липами и цветочными клумбами, ну и разумеется – лавочками. А чуть подальше, в самом конце сквера, обнаружилась ещё и детская площадка – с грибком над песочницей, несколькими качелями, и деловитыми карапузами, занимающимися под присмотром мамаш своими важными карапузьими делами.

Подходя к больнице, отец замедлил шаг, морщась от чего-то, не вполне понятного мне.

– Кто первый подал заявление, тот и прав, – негромко, будто напоминая ему о чём-то, сказала мама.

– Ну да… – вздыхаю я, зайдя в холл больницы и обозревая её, – а чего я ещё ожидал?

Заметив вопросительный мамин взгляд, пожимаю плечами – дескать, ерунда…

– Да я на минуту отходил! – взревел какой-то мужик густым басом в ответ на замечание, проталкиваясь к очереди в регистратуру, – Покурить выходил!

– Вот где курил, там очередь и спрашивай! – непримиримым тоном отозвалась одна из бабок, преграждая ему путь на манер камикадзе, – А то взяли манеру! Одному покурить, другому! И все, ети вашу мать, стояли! Все занимали!

– Вот если у тебя, милок, – с готовностью подключилась вторая старушенция, вся какая-то мятая, и чуть не пожёванная, едко пахнущая табаком и нафталином, – болит чевой-то, то никуда ты и отойти не хотишь! Стоять будешь, как гвоздями к полу прибитый!