Осуждённые грешники (ЛП) - Скетчер Сомма - Страница 25

Я моргаю. Неужели?

Она подходит к приставному столику и наливает в стакан воды из кувшина.

— Полегче, — говорит она, наблюдая, как я жадно пью жидкость, пытаясь погасить жжение. — От криков у тебя пересохло в горле, — говорит она. — Ты так сильно кричала, что тебя могли бы услышать в Канаде.

Я настолько была удивлена, что у меня заболели глаза. От криков? Какого черта я кричала?

— В порту произошел небольшой несчастный случай, моя дорогая. Судя по твоим записям, тебя задело штабелем падающих ящиков, и ты получила особенно неприятный удар по голове.

Она достает из нагрудного кармана фонарик с ручкой и быстро обводит им мои глаза. Вытаскивает капельницу и накладывает свежую повязку на тыльную сторону моей руки.

— Не похоже на сотрясение мозга, но мы будем наблюдать за тобой некоторое время, хорошо?

Но я не слушаю. Не могу. Потому что все, что я чувствую — это моя собственная мольба на губах, а все, что я вижу — это мутный оранжевый жар, искажающий холодное ночное небо.

Я просила Вселенную подать мне знак, что мне не везет, а получила полный фейерверк.

Я опускаю голову на подушку, чувствуя, как ледяная рука осознания давит на горло.

Если удача больше не со мной, то что у меня остаётся?

— Хорошо, милая. Мне нужно сделать обход, но я зайду проведать тебя через несколько минут. Отдыхай, хорошо? — мягко похлопав меня по плечу, она выходит в ярко освещенный коридор, а вслед ей доносится радостный свист.

Проходит всего секунда, прежде чем на меня накатывает волна вины. Она выбивает воздух из моих легких, и я упираюсь головой в подушку.

Логически я понимаю, что моя просьба о знаке не привела к взрыву, но я все равно не могу избавиться от ощущения, что это каким-то образом моя вина. Мой мозг формирует образ портового рабочего. В один момент он шел ко мне в ореоле фар, а в следующий момент его уже не было.

Мошенничество и жульничество — это одно, а поджоги и взрывы — совсем другое. Господи, эти грехи нагромождаются на меня, как шармы на колье, и я не знаю, как долго еще смогу носить эту ношу на шее, прежде чем упаду в обморок от ее тяжести.

От вертикального положения кружится голова, поэтому я хватаюсь за боковые перекладины кровати и смотрю на ярко-голубое небо в обрамлении окна, ожидая, когда пройдет головокружение. Когда в поле зрения попадают туманные облака и парящие птицы, эмоции подкатывают к горлу, угрожая наполнить мои глаза новой волной слез.

— А ты знала, что если две тысячи раз нахмурить брови, это будет равно одной морщинке?

Я напрягаюсь при звуке приятного голоса, доносящегося из-за двери, поворачиваюсь, морщась от стягивающего шею напряжения, и встречаюсь взглядом с девушкой, которой он принадлежит.

Шелковистые светлые волосы и золотистый загар, не имеющий смысла в холодном декабре. Глаза большие и голубые, наполненные невинностью, на которую может претендовать только одна девушка на этом побережье.

Рэн Харлоу.

Стиснув зубы, чтобы мой стон не был слышен, я заставляю себя улыбнуться. Из всех людей, которых я хотела бы видеть, когда у меня намечается нервный срыв, Рэн занимает довольно низкое место в этом списке. И не потому, что она нехорошая — совсем наоборот. Она слишком милая. Настолько, что на Побережье ее называют Доброй Самаритянкой. В Бухте не проходит ни одной пятницы или субботы, чтобы она не прочесывала улицу и не помогала пьяным. Она раздает пластыри и шлепанцы девушкам с усталыми ногами. Вызывает такси для пьяных и буйных. Она такая милая, что мне аж больно смотреть на нее.

Ее взгляд перебегает с моей раны на голове на ноги и обратно. Может быть, это от обезболивающих препаратов, но я не могу не заметить, что лак для ногтей у нее точно такого же розового оттенка, как и платье-рубашка.

У меня такое чувство, что она сделала это специально.

Она жуёт жвачку, потом надувает пузырь и лопает его.

— Ты думаешь о чем-то плохом?

Нахмурившись, я подавляю желание сказать ей, что это не ее дело. Отчасти потому, что мне больше не нужна плохая карма, а отчасти потому, что Рэн относится к тому типу девушек, которые, вероятно, никогда не сталкивались даже с лающей на них собакой, не говоря уже о неряшливой рыжеволосой девушке, переживающей экзистенциальный кризис.

— Может быть.

— Когда у меня возникают плохие мысли, я стараюсь отвлечься.

Я потираю переносицу, изо всех сил стараясь держать рот на замке. Последнее, что мне сейчас нужно, это импровизированный сеанс психотерапии от девушки с бесплатным билетом в рай.

— Как? Вышивая крестиком свои любимые стихи из Библии? — бормочу я себе под нос.

Она опускается на изножье кровати, вытягивая свои длинные ноги, облегающие в узком платье, по полу из плитки.

— Нет, пройдясь по алфавиту и придумав ругательство для каждой буквы, — ее голубые глаза встречаются с моими, когда она надувает еще один пузырь и лопает его. — Например, «У» — ушлёпок, — говорит она с темным блеском в глазах.

Несмотря на жгучую боль в голове и грехи, тяжелым грузом лежащие на моей груди, я не могу удержаться от хрипловатого смеха.

— Трогательно.

Она тоже улыбается, красивой улыбкой, которая смягчает черты ее лица, а потом кивает на место над моей бровью.

— Выглядит не очень приятно.

— И чувствуется также.

— Хочешь что-то сладкое?

Я моргаю и прежде чем успеваю спросить, о чем она говорит, она вскакивает, ныряет в коридор и возвращается с тележкой.

— У меня есть все классические сладости, плюс картофельные чипсы и банки с газировкой, — она присаживается на корточки и, прищурившись, смотрит на нижнюю полку. — У меня также есть несколько бутербродов с ветчиной и сыром, но Билли с восьмой палаты взял четыре, хотя обед будет через час.

Она встает в полный рост и выжидающе смотрит на меня. Когда я ничего не отвечаю, она берет с тележки две шоколадки Hershey и бросает одну мне на колени. Зажав вторую между зубами, она перетаскивает кресло через всю палату и ставит его рядом с моей кроватью.

Я смотрю на шоколадку, зажатую между бедер.

— Ты здесь работаешь?

— Нет, просто волонтер.

Логично.

Она опускается в кресло и ставит свои ботинки на край кровати.

— Я работаю в «Ржавом якоре» уже около года. А чем ты занимаешься? Я давно не видела тебя на побережье.

Я игнорирую ее вопрос, потому что все еще зациклена на ее работе.

— В портовом баре?

— Угу, — мой взгляд инстинктивно падает на блестящую розовую заколку, обернутую вокруг ее высокого хвоста, и она смеется. — На самом деле, все не так плохо, как ты думаешь.

В последний раз, когда я ступила на порог «Ржавого якоря», я ушла с шестью занозами и сальмонеллой от куриного бургера. Полагаю, что если бы такая девушка, как Рэн, зашла в «Ржавый якорь», она бы самопроизвольно сгорела от грехов, которые живут в нем.

Она выбрасывает жвачку в мусорное ведро, разрывает шоколадный батончик и смотрит на мою рану.

— Что ты вообще делала в порту? Я уверена, что видела тебя на свадьбе вчера вечером. Или я выпила слишком много лимонада?

— Нет, я была там, — мои пальцы снова ползут к кулону. — Но я пошла прогуляться по дороге домой.

— Боже. Не повезло.

А то я не знаю.

— Ну, все могло быть гораздо хуже. Работая в «Ржавом якоре», я знаю почти всех, кто пострадал, — у нее перехватывает дыхание. — И тех, кто не выжил.

Мое горло пересыхает быстрее, чем Сахара после бури.

— Сколько человек погибло?

— Трое. Во всяком случае, пока.

Господи.

— Что, блять, произошло, прорвало газовую трубу или что-то в этом роде?

Откусив кусочек шоколада, она некоторое время задумчиво жует.

— Террористический акт, — пробормотала она, размазывая конфету по зубам.

— Что?

— Понятия не имею, кто это сделал. Вчера вечером все вели себя очень тихо.

Теперь я начинаю думать, что от этих обезболивающих у меня крыша поехала.