Полибий и его герои - Бобровникова Татьяна Андреевна - Страница 54

Однако Эмилий выделялся благочестьем даже в благочестивом Риме. Он обнаруживал какое-то особое, «поистине древнее благоговение перед богами» (Plut. Paul. 3). Был он жрецом, впрочем, как большинство людей его круга. Дело в том, что у римлян не было разделения на клир и мирян, и жрецы были люди вполне светские. Эмилий был авгуром, т. е. птицегадателем. Должность эта, по понятиям римлян, очень важная и почетная, и Эмилий исполнял свои обязанности с необыкновенной строгостью и тщаньем. Сколько раз Полибий видел, как он в своей жреческой пурпурной мантии медленно поднимается на Капитолий, держа в руках знак своего сана, изогнутый деревянный жезл.

В конце жизни Эмилий был наконец-то обласкан народной любовью. Может быть, тому причиной была его великая победа, может быть, его великая утрата. Народ ходил за ним, радостно приветствовал, а когда он уехал, очень скучал по нему. В цирке или на театральных представлениях зрители искали его глазами и, не находя, громко выкрикивали его имя. Уехал же Эмилий потому, что очень тяжело заболел. Врачи советовали ему срочно покинуть Рим, и он поселился в Южной Италии на вилле, на берегу моря. Ему предписали тишину и полный покой. Сципион, бывший светом для отца, разумеется, не только часто навещал его, но и подолгу гостил на его вилле. Полибий говорит, что он жил как бы на два дома (XXXII, 11, 10).

Эмилий Павел страшно тосковал по Риму. Наконец он не выдержал. Заявив семье и врачам, что уже совершенно здоров, он отправился в Рим. Его встретили всеобщим ликованием. Приятно возбужденный и оживленный, старый полководец отправился в храм и долго благоговейно молился. На другой день с утра он опять отправился в храм и опять долго молился, благодаря богов за то, что они позволили ему увидать Рим. Вернулся он страшно усталый, сразу же лег в постель и больше не вставал. У него случился удар, и он умер через три дня, не приходя в сознание (160 г.).

В день похорон сошлись родственники и готовились уже поднять гроб, убранный ветвями кипариса, когда случилось неожиданное происшествие. «Все испанцы, лигуры и македоняне, сколько их ни было тогда в Риме (т. е. представители всех народов, с которыми воевал Эмилий. — Т. Б.), собрались вокруг погребального одра, молодые и сильные подняли его на плечи и понесли, а люди постарше двинулись следом, называя Эмилия благодетелем и спасителем их родной земли. И верно, не только во время побед римского полководца узнали все его кротость и человеколюбие, нет, и впоследствии, до конца своей жизни, он продолжал заботиться о них и оказывать всевозможные услуги, словно родным и близким» (Plut. Paul. 39). Дело в том, что по римскому обычаю, который русский ученый Ф. Ф. Зелинский называет рыцарственным, полководец, покоривший Риму какую-нибудь область, становился ее патроном. Отныне он обязан был заботиться о том, чтобы те, кого он сделал подданными римского народа, ни в чем не терпели нужду. Эмилий Павел выполнял свои обязанности так, что его подопечные давно привыкли смотреть на него как на своего спасителя и защитника.

Погребальная процессия медленно двигалась по улицам Рима, которому Павел посвятил всю свою жизнь. Шли в торжественном молчании. Никто не вопил, не причитал, женщины не голосили, не царапали себе грудь и щеки — римский обычай это запрещал. А следом шел весь римский народ от мала до велика. Сенаторы, магистраты, консулы на этот день оставили все свои обязанности, чтобы проводить великого полководца в последний путь (Diod. 21, 25). Полибий шел вместе с другими за гробом. Они вышли через низкую арку ворот на широкую мощеную дорогу. По обеим ее сторонам тянулись холмы с каменными надгробиями; рядом с ними вонзали в небо свои острые копья темные кипарисы, ибо римляне хоронили мертвых только за городской чертой, а у могил сажали печальный кипарис, дерево, посвященное подземным богам. Под одним из них была фамильная усыпальница Эмилиев. Отныне она превратилась в святыню, где благоговейно молились сыновья усопшего.

Но случилось это уже семь лет спустя после приезда Полибия в Рим. А сейчас вернемся немного назад, к тому времени, когда он только что переехал в дом Сципиона.

Лед был сломан, и Публий перестал с ним дичиться. Грек вскоре убедился, что его юный друг блестяще образован и замечательно умен. И не только умен. Это был человек тонкий, глубоко чувствовавший поэзию. Была у него и еще одна черта, которая запала в сердце бесправного ахейского изгнанника. Он был удивительно деликатен и чуток (XXXII, 15, 11). Все свои бесчисленные благодеяния Сципион оказывал своевременно и делал это с таким тактом, чтобы Полибию и в голову не пришло смотреть на него как на своего благодетеля. А приятные манеры и тонкое чувство юмора делали его очаровательным собеседником. Час от часу Полибий привязывался к нему все сильнее и находил в нем все новые и новые достоинства. Он уже не сомневался, что это богато одаренная натура. Казалось, перед Публием расстилается самое блестящее будущее.

Однако сограждане его были чем-то недовольны и самым суровым образом осуждали юношу. Отчего же они были так строги и непримиримы? Вот о чем с недоумением спрашивал себя Полибий. Постепенно он стал понимать, в чем дело. Младший сын Эмилия Павла вел жизнь столь необычную, столь отличную от жизни его сверстников, что люди солидные только пожимали плечами и открыто жалели его великого отца.

Ровесники Сципиона дневали и ночевали на Форуме. С ранних лет цель и венец их желаний было народное расположение. А самым верным способом снискать любовь народа было возбудить судебное дело против какого-нибудь знаменитого человека. Лукулл начал свою карьеру с того, что привлек к суду некоего Сервилия. Плутарх пишет по этому поводу: «Римлянам такой поступок показался прекрасным, и суд этот был у всех на устах, в нем видели проявление высокой доблести. Выступить с обвинениями даже без особого к тому предлога вообще считалось у римлян отнюдь не бесславным, напротив, им очень нравилось, когда молодые люди травили нарушителей закона, словно породистые щенки диких зверей» (Lucul. I). Цицерон, желая вызвать у слушателей уважение к своему молодому клиенту, говорит, что он, будучи совсем юным, привлек к суду консуляра (Pro Cael. 47). В 21 год выступил обвинителем Юлий Цезарь, в 22 — Поллион, чуть старше — Кальв (Тас. Dial. 34). Знатные юноши так страстно домогались народного расположения, что ради этой цели готовы были забыть обо всем на свете — об отдыхе, об учении, даже о беседе с друзьями. Один знаменитый оратор говорит у Цицерона: «Я, конечно, получил в детстве образование заботами своего отца, потом посвятил себя деятельности на Форуме… Я вступил на общественное поприще рано: мне был 21 год, когда я выступил обвинителем человека знатного и красноречивого; школой мне был Форум, учителем опыт, законы и установления римского народа и обычаи предков. И хотя я всегда испытывал жажду к занятиям… отведал я их совсем немного» (De or. III, 20, 74–75).

Полибию такая жизнь казалась дикой. «Молодежь, — говорит он, — проводила время на Форуме, занимаясь ведением дел в судах и заискивая перед народом… Юноши входили в славу тем только, что вредили кому-либо: так бывает обыкновенно при ведении судебных дел» (XXXII, 15, 8–10).

Вот этим-то протоптанным путем к славе упорно не желал идти младший сын Эмилия Павла. Его месяцами не видели на Форуме. Больше всего на свете Сципион, по-видимому, любил три вещи. Во-первых, природу. Он надолго оставлял Рим и уезжал в деревню: сидел где-нибудь на берегу моря и любовался волнами или целыми днями бродил по лесам и холмам. Сципион был страстный охотник. Началось это увлечение еще в Македонии. Весь царский двор бредил охотой. У царя были великолепные охотничьи угодья, собаки и ловчие. После Пидны Эмилий Павел отдал все это временно в распоряжение сына, «предоставив ему в волю охотиться, где он только пожелает. Сципион воспользовался разрешением и, чувствуя себя здесь как бы царем, проводил в охоте все время. Он отдавался этому занятию с восторгом, ведь у него был как раз подходящий возраст и характер, и вот у него, как у породистого пса, вкус к охоте превратился в постоянную страсть» (XXXII, 15, 5–6).