СССР: вернуться в детство 2 (СИ) - Войлошников Владимир - Страница 7

А маме, это было видно, очень хотелось красоты (справедливости ради, глядя на фотки их совершенно спартанского послевоенного детства, не мне её критиковать). И ещё, это тоже было ясно — весь вопрос во мне. Без меня она бы стояла сто процентов. А мне было тогда лет восемь-девять, наверное. Лето, жара. Сколько всё это будет продолжаться — неизвестно.

— Давай постоим, — согласилась я.

Вокруг киоска уже собралась плотная толпа, и всё это напоминало осаду — даже не крепости, а цитадели, когда город уже пал и осталось самое сердце замка, а вокруг стягиваются почти победившие войска.

Сквозь толпу пробились продавщицы — женщины (почему-то в этой осаде участвовали исключительно женщины) радостно передавали друг другу новость, что «их аж трое» — значит, быстрее дело пойдёт!

В киоске распахнулось широкое окно, пронзительный голос выкрикнул:

— По пять штук в одни руки! Рубль двадцать пять одно полотенце! Готовьте мелочь!

И начался штурм.

Ваше счастье, если вам никогда не приходилось стоять в таких очередях. Когда можно поджать ноги — и всё равно не упадёшь, потому что народ вокруг сбит так плотно, что тебя ещё и донесут. И страх оттого, что иногда вдохнуть не получается в давке…

Полотенца были нескольких рисунков. Минут через двадцать из киоска крикнули, что какого-то (уж не помню какого) больше нет, штурмующие заволновались и начали требовать:

— Разных! Разных давайте!!! — почему-то все хотели именно разнообразия, и чтоб по справедливости, а то ишь, эти, первые, все пальмы разберут, а нам сплошные колобки останутся!

— Даю по пять разных без выбора! — выкрикнула продавщица.

Ближние к киоску завозмущались. Там, оказывается, были ещё розы, и всем хотелось побольше роз. Но дальние переживали, что тогда роз не хватит уже им, и толпа закричала:

— Без выбора! Без выбора!!!

Господи, почему это было так унизительно? Почему так?

Мама с трудом вытянула из давки руку с кошельком — практически под нос, иначе раскрыть его не было никакой возможности — и отсчитала мне шесть рублей двадцать пять копеек:

— Оля, на! — и правильно сделала. Ближе к киоску нас растащило — вроде, очередь, а такое ощущение, что в эпицентре бурлило, как в котле — и я оказалась перед прилавком раньше неё.

Две работницы советской торговли со страшной скоростью отпускали товар. Третья металась за их спинами, как белка, выхватывая из разных стопок полотенца и, почти не глядя, отправляя эти стопочки за спину, а там их подхватывали чуть не на лету.

— Следующий! — выкрикнула дальняя продавщица, и меня протолкнули к ней, как пробку.

Я высыпала в пластмассовую миску свои деньги. Судорожно сжатый кулак вспотел (ужасно я боялась деньги выронить — в такой тесноте — это ж всё, даже не наклонишься), и бумажные рубли были влажными.

— Безсдачи? — быстро, в одно слово спросила продавщица.

Я так растерялась, что сперва не поняла:

— Что?

Она досадливо сморщилась, смела мои капиталы, на ходу пересчитав, и сунула мне пачку полотенец:

— Следующий! — и живой человеческий водоворот потащил меня уже от прилавка с такой силой, что я с трудом успевала осознавать происходящее, не то что контролировать, и вытолкнутая на свободное пространство улицы, некоторое время стояла совершенно очумевшая.

Минуты через три из толпы выскочила и мама.

Полотенца оказались неплохие — если иметь в виду качество. Верой и правдой служили они нам лет тридцать, а некоторые и дольше. Были они из самой креативной волны, это уже под конец СССР придумали такое: полотно было пополам цветное и белое (на одну сторону больше цветного, на другую — белого, от чего изнаночная сторона автоматически становилась тоже лицевой, но побледнее. И на фоне этого был выткан рисунок, по принципу жаккарда. То есть, с одной стороны рисунок был белым, а с другой — цветным, немного уравнивая сто́роны в значимости. Когда это были цветы или, допустим, веточки, получалось очень даже ничего. С лисой тоже вышло неплохо. Но были и похуже варианты. Допустим, львёнок и черепаха — просто отвал башки…

Так что за китайские розы я порадовалась. Хотя голова у меня к моменту возвращения мамы с Женей была занята уже совсем другим.

04. ПЛАНЫ

ИНОГДА НЕДОСЫП ВЫСТРЕЛИВАЕТ

Поспать мне так толком и не удалось. Перебила сон. Потом, шторы в комнате были не очень плотные, стало светло, и я окончательно проснулась. Есть не хотелось совершенно. Как обещала, налила себе в кружку молока, но поняла, что и оно не лезет…

И вот на этом нерве я достала тетрадь и начала новую книгу, к которой давно примеривалась, а фрагменты обкатывала в голове. Историю моих первых (в той, прошлой жизни) свёкра и свекрови.

Дед Володя и баба Лида.

Он — сын работника спецсвязи. Вырос я Якутии, с малолетства в лесу, с десяти — полностью самостоятельный охотник, со своим ружьём и лайкой. Да там в Якутии вообще много чего интересного было.

Росту был малого, и доктора́ на призывной комиссии усомнились было — сто́ит ли отправлять парня на фронт, но ввиду недюжинной силы все сомнения отпали. Однополчанами прозван был Кряжем.

На войну попал в сорок третьем, начал с Курской дуги. Воевал артиллеристом.

Она — с западной Белоруссии, до войны область была под поляками, дети из еды видели жито (это рожь) да картошку. Помню, как она рассказывала, что хотелось сладенького, и они, деревенские дети, бегали в лес, собирали терпкие дикие груши, которые так есть было невозможно, и закапывали их в прелые листья, чтоб груши начали бродить, тогда ужасная вязкость немного спадала, дети выкапывали эти подгнившие плоды и ели. И как им это казалось вкусным. Реву каждый раз, как вспоминаю.

Потом как начнётся война, придут фашисты, не жалевшие белорусов нисколько, и мать чуть не полгода будет прятать детей в картофельной яме.

Как донесут на отца, что он сочувствует красным, и попадёт он в расстрельный список, а мать ночью накануне расстрела отнесёт в полицейскую управу самое дорогое, что было в доме — костюм-тройку, присланный Лидиному отцу его братом, много лет назад уехавшим из дома на заработки аж в далёкую Америку — и за эту взятку Лидиного отца перекинут из расстрельного списка в угонный — на работы в Германию, да вместе с семьёй. И попадёт маленькая девятилетняя Лида на немецкий хутор Кляштер, как она сама говорила: «в рабство».

Хозяйка-нацистка ходила чёрной, как ворона — в глубоком трауре, поскольку из восьми её сыновей восточный фронт поглотил семерых, а последний вернулся инвалидом. За это рейх щедро вознаградил её рабской силой. Подневольных, размещённых в сыром подвале господского дома, было двадцать семь человек, да все из разных стран, так что с другими рабами белорусские дети почти и не разговаривали. А вокруг стоял лес — высокий чёрный ельник, густой и мрачный, как в германских сказках. И всё, что творилось вокруг, тоже порой походило на сказку. Только очень страшную.

И эти две ниточки жизни будут виться, иногда странным образом пересекаясь, но не завязываясь до поры в узелок.

Он будет освобождать её деревню во время войны, и возвращаясь назад, уже после сорок пятого, снова здесь остановится, но встретятся они лишь спустя несколько лет, в далёкой Сибири…

Одним словом, я внезапно погрузилась в новый проект. Мама с Женей были поставлены перед фактом, что гулять они теперь должны вдвоём, потому что мне не до гуляний. Пока прёт — нельзя волну перебивать, а то знаем мы эти фокусы: порвёт меня, и я тут вам всё забрызгаю…

Ну и что делать? Гуляли они. Бабушку с собой брали. Иногда она со мной немножко оставалась, готовила какую-нибудь вкуснятину — тяжело ей было особо-то ходить, да и не так чтоб интересно. Ну, прошлась разок — вроде, всё и посмотрела. Я разрекламировала бабушке шикарного зверя Ваську, и у них, по-моему, даже наладились дружеские отношения.