Черные бабочки - Моди - Страница 2

1

Соланж. Вот как ее зовут. Она не говорила мне об этом, но я знаю. Это написано на ее тетради прекрасными удлиненными буквами. С большой заглавной «С», закругляющейся, немного наклоненной, как и она сама, когда смотрит вдаль, молча и не обращая внимания на окружающих. Одинокая «о», округлая, не склоняющаяся к «л». А остальное — «анж», написанное одним взмахом, без клякс и пятен, без перекрестков пера, словно ее медно-рыжие волосы падают на лист бумаги.

Мне нравится, когда она пишет.

Мой почерк — это такие неряшливые каракули, как курица лапой. Но они больше похожи на лапки паука. Они острые, безобразные, слюнявят. И всегда выходят за пределы. Как бы я ни следил за линией, а они все равно выступают. Заглавная буква, строчная — все равно. Мне приходилось получать удары линейкой, но я не могу, это сильнее меня. Я не выношу школу. Школа воняет. Высохшими чернилами, грязными передниками, влажным деревом. Воняет другими. И я тоже не люблю других. Я как она. И хотел бы, чтобы она увидела меня, посмотрела на меня, но для нее я не существую. Она словно проходящая мимо фея, а я просто жаба.

— Дезидерио! Что я только что сказал?

Я не знаю, что он только что сказал. Овцы, коровы, наверное.

Все смотрят на меня.

— Коровы, сэр.

Это смешит всех, кроме учителя, потому что коровы были вчера. Или позавчера, я уже не помню. Не моя вина, что мы каждый раз используем одну и ту же карту Франции. Я ненавижу эту старую карту, которую вешают на доску со своими розовыми, синими, зелеными департаментами, овцами, коровами и столицами, на которые надо указывать палочкой. Я в ней не ориентируюсь. Единственное, что я помню, — это Алье, столица Мулена. Я не знаю почему. Может быть, потому что я представляю себе мельницу. С ручейком и вращающимися крыльями, и лебедями тоже.

Я бы хотел жить в мельнице.

Нет, я не знаю столицу Креза. Мне плевать на столицу Креза. Безансон? Орильяк? Не то. Я встаю, протягиваю пальцы и жду. Глаза открыты. Зубы слегка стиснуты. Удар линейкой по кончикам ногтей, не скажешь, но очень больно. Некоторые плачут. А я нет. Я не плачу. Никогда. Последний раз я плакал, уже не помню, когда это было, но я был один и мне было стыдно. Это девочки плачут.

— Поскольку мистер Дезидерио решил поиграть в зазу[2], он будет делать это перед всем классом.

Я никогда не понимал, что значит «играть в зазу». И все же я играю. Возможно, это какое-то животное. Очень глупое животное. Животное, которое хватают за ухо — это тоже больно — и тащат к краю парты, под большую белую доску с таблицей умножения. Перед всем классом.

Я скрещиваю пальцы за спиной, — говорят, что это помогает, но нет, не помогает. Если бы работало, никто никогда не был бы наказан.

Учитель открыл свой ящик. Мне снова досталась ослиная шапочка. Она всегда для меня, ослиная шапочка. С длинными бумажными ушами и словом «осел», написанным красным. Весь класс смеется. И хоть щеки немного покраснели, я пытаюсь делать вид, что мне все равно, ведь Соланж смотрит на меня. Она смотрит на меня именно сейчас. Это напоминает мне, что мой передник всегда мятый. Мои туфли забрызганы грязью. Я чувствую себя чересчур большим, чересчур тяжелым, рукава слишком коротки, а волосы плохо подстрижены и похожи на шлем. И она, Соланж, слишком прекрасна для такого парня, как я.

Но я не опускаю глаза, ведь это только доставило бы удовольствие всем остальным. Они меня не любят. Я их тоже не люблю. У меня никогда не было друзей, ни здесь, ни где-либо еще. Я плохо играю в шары, плохо играю в футбол, и я не знаю ни одной песни, кроме «Братец Жак». Единственное, что я умею хорошо, это драться.

— Кто может сказать мне, в каком департаменте находится Осер?

Все поднимают руку, «Я, мсье, я, мсье!» — говорят они. Все, кроме нее. И все же я уверен, что она знает ответ. Урок продолжается без меня, они уже забыли о моем существовании. И теперь повторяют слова, как попугаи: Майен, штаб-квартира Лаваль, От-Сон, штаб-квартира Везуля. А я смотрю на них в своей ослиной шапочке, затем закрываю глаза и ощущаю тепло печки, пытаюсь сосредоточиться на чем-то другом.

Время тянется медленно, когда ты стоишь. И колени начинают болеть. Мне было бы лучше за партой, рядом с толстым Дельма, пусть он и пахнет по́том и старым супом. Я бы притворился, что повторяю за другими. Это легко. Пока не придется идти к доске, это легко. А мне все равно, пусть он отправит меня к доске, в худшем случае я получу ноль, как обычно. Я не хотел ходить в эту школу. Священник говорит, что мне повезло, но он не понимает, каково быть на моем месте.

Наконец звонок.

— Строимся, без шума! Тот, кто будет умничать, лишится перемены.

Все вылетели на улицу, как будто бы нашли муравейник, куда нужно пописать. Но Соланж не спешит, она, не торопясь, застегивает кофту поверх фартука. Она всегда последняя из тех, кто выходит. В конце концов, она не будет ни с кем разговаривать. Она не будет прыгать через скакалку. Она не будет играть в палочку-ножку. Она такая же, как и я, Соланж не интересуется прыжками на одной ноге до небес. Она обопрется спиной о стену там, под дубом, и будет смотреть вдаль. Я не знаю, о чем она думает, но иногда я надеюсь, что она думает обо мне.

Класс опустел, угли трещат в печи, и я жду, когда учитель скажет мне выйти с остальными. Но он молчит. Смотрит на меня своим заросшим лицом и начинает собирать вещи, как будто я просто воздух. И я остаюсь неподвижен, стоя на рассыпанных меловых осколках, перед пустыми партами, с ослиной шапкой. Другие кривятся в окне.

— Вот гляньте на него! Он ждет, когда его мамаша придет за ним!

Говорите что хотите. Я могу долго ждать свою маму. Она умерла, и мой папа тоже. Ну, так мне сказали, потому что я был слишком маленький, чтобы помнить. Я ребенок приюта, сирота, вот такой я, и, по-видимому, мне следует этим гордиться. Работать больше, чем остальные. Стать первым в классе. И сказать спасибо Франции, потому что она заботится обо мне.

Я плохо справляюсь.

Они стучат в окно. Смеются. И мне хочется им дать по морде, но я не могу, потому что, если я опять подерусь, меня переведут в другую школу. Они всегда меня переводят из одной в другую. Как будто там будет лучше. Сен-Виктор, Ле Розо, Даммартен… И каждый раз одно и то же. Сажают меня на заднюю парту, смотрят, как на странное существо. Смеются, потому что у меня плохо получается писать, рисунки похожи на палки, и у меня нет родителей. Я в этом виноват? Я ни о чем не просил. Я не вмешиваюсь в их игры, сижу в сторонке. И все равно кто-то всегда приходит и задирает меня. И я отвечаю ему, но в итоге всегда я виноват. И так каждый раз. Меня исключают, священник достает ремень, я получаю наказание, и все повторяется в другой школе. Здесь еще хуже, они поняли, что я не причиню им вреда, поэтому целый день дразнят. Толкают, швыряют в меня бумажные шары, кладут гадости в портфель. Чертополохи, крысьи какашки. Рисуют картинки с моим лицом и грубыми словами. Брошенный ребенок. Бродяга. Урод.

Мне все равно, больше я не буду драться. Больше не буду. У меня теперь есть причина остаться.

2

Каждый вечер — суп. С репой, с морковью, с луком-пореем, как получится. Не очень вкусно, но если с куском хлеба, то сойдет. Худшее — это бульон. Жирный куриный бульон. Подают его в воскресенье, якобы потому, что это полезно, а воскресенье — день Господень. Я не люблю воскресенье, это единственный день, когда я ее не вижу, и время идет очень медленно, слишком медленно, словно кто-то двигает стрелки часов назад.

Холодно тут.

Столовая пахнет супом, запах повсюду. Даже на завтраке пахнет супом. И хлоркой. И рвотой. Я никогда не понимал, как другие могли не чувствовать этот запах, он совершенно отбивает у меня аппетит. Отец Антуан ходит из стороны в сторону, следит за нами уголком глаза, чтобы убедиться, что ничего не оставляем на тарелке. Говорят, это дар Божий. Грех оставлять. Даже куски жира, кожи и хрящей на дне — все нужно съесть, чтобы порадовать Иисуса. Вначале я выкидывал немного под стол или отдавал этому идиоту Пьеро, который проглатывает все, что можно съесть. Но меня заметили. Дали ремнем, и я понял, что доедать хрящи все-таки нужно.