На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович - Страница 48

Старик замолчал и с тяжелым вздохом устремил полупотухший старческий взгляд мимо Панкратьева в открытое окно, через которое виднелись вершины синеющих вдали гор. Горячая любовь к своей стране и своему народу слышалась в его заключительных словах, но вместе с тем и безнадежная покорность судьбе.

Несколько минут длилось, молчание. Абдул Валиев задумчиво поглаживал свою бороду, в то время как Панкратьев, размышляя обо всем им слышанном, не мог не согласиться в душе, что старый уздень во многом прав.

— Тяжелые дни настают на Кавказе, много прольется крови, много вдов и сирот будет и у нас, и у них.

— Когда же мне ехать? — спросил наконец Абдул Валиев.

— Чем скорее, тем лучше. Я сегодня же дам знать княгине о твоем согласии. Сколько денег тебе надо с собой, кунак, как думаешь?

— В пути чем больше денег, тем к смерти ближе, — уклончиво возразил Абдул Валиев.

— Но и без денег плохо. Я думаю, на первых порах четырех тысяч довольно. Необходимо, главным образом, шамилевских родственников подкупить и ближайших советчиков. Если они будут настаивать на том, чтобы отпустить нашего офицера за один только выкуп, имам охотно согласится, он своих пленных обратно требует не столько для себя, сколько из желания угодить родственникам взятых нами наибов.

— Весьма возможно. Имам думает на два ума, и предугадать заранее настоящий очень трудно. Во всяком случае, верь, что старый Абдул Валиев сделает все, что подскажет ему его седая голова.

— Еще раз спасибо, завтра я вручу тебе деньги и письмо к пленнику; постарайся передать его так, чтобы никто о нем не проведал.

Абдул Валиев слегка улыбнулся, как бы желая сказать этим, насколько неуместны всякие предупреждения.

В тот же день княгиня получила от Павла Марковича коротенькую записку, где он ее уведомил о согласии Валиева и, повторя свое приглашение к обеду, просил привезти деньги и письмо: "Денег надо, княгинюшка, не менее пяти тысяч, и непременно золотыми червонцами: золото удобнее спрятать, меньше места занимает; а главное дело, при виде его в горах у гололобых глаза разбегаются. Покажи им червонец — готовы отца продать".

Княгиня не заставила себя ждать и, как обещала накануне, так и приехала ровно в 3 часа, чем рассеяла все опасения полковника, боявшегося, чтобы по милости ее неаккуратности не подгорел пирог, которым он хотел похвастаться перед петербургской гостьей.

Пирог вышел на славу, и княгиня была от него в восторге. Хотя Аня еще накануне от отца наслышалась о простоте и любезности княгини, но тем не менее она сильно волновалась, ожидая ее приезда. Она боялась произвести на Двоекурову впечатление жалкой провинциалочки, и чтобы проверить себя, заранее произвела перед зеркалом небольшую репетицию встречи, которою осталась очень довольна. В своем уме она приготовила приветственную речь, и эта фраза ей тоже показалась очень хорошей; но когда около дома старого полковника глухо зашуршали по мелкому песку колеса княгининой кареты и через минуту она сама, в изящном платье, сияя любезностью и красотой, вошла в комнату, Аня мгновенно забыла свои заученные фразы и, покраснев до самой шеи, низко приседая, едва нашлась пролепетать что-то такое невнятное и неясное, чего даже сама хорошенько не поняла.

"Боже, какая я дура! — чуть не плача от досады, упрекнула она себя. — Ну можно ли так теряться?"

В своем волнении при первой встрече Аня не успела разглядеть княгиню, и только сидя за столом, как раз напротив гостьи, она могла осмотреть как ее самою, так и весь ее туалет.

"Как она хороша! — невольно восхищалась молодая девушка. — Как любезна и как с нею просто себя чувствуешь!

Папа только вчера первый раз ее увидел, а сегодня она с ним точно старые приятели; даже Иван Макарович, и тот забыл свою конфузливость и болтает с княгиней, как старый знакомый. Или все рассказы о спеси аристократок — клевета, или княгиня — исключение".

Почувствовав на себе пристальный взгляд девушки, княгиня невольно оглянулась; она сделала это так быстро, что Аня не успела опустить глаз, и взоры их встретились. Очаровательная ласковая улыбка озарила лицо Двоекуровой, и, послав Ане воздушный поцелуй, она произнесла своим музыкальным тоном, придававшим всему, что бы она ни говорила, какое-то особенное очарование:

— Вчера ваш папа рассказывал о вашем подвиге милосердия к сему неосторожному юноше, — указала она кивком головы на Колосова, — я пришла положительно в восторг, мне кажется, я точно так же поступила бы на вашем месте.

— Вы сделали больше того, княгиня, вы ради любимого человека покинули большой свет с его удовольствиями и из прекрасной столицы приехали в эту жалкую трущобу, где вас ожидают всякие лишения и скука, слегка зарумянилась Аня от сознания удачного ответа.

— Большой свет с его удовольствиями! — рассмеялась Двоекурова. — О, дитя мое, если бы вы знали настоящую цену этим удовольствиям. Уверяю вас, что я в настоящую минуту, сидя в вашем доме, испытываю такое искреннее и глубокое наслаждение, какого мне не дало бы никакое самое избранное общество. А какая прелесть ваш Кавказ — эти дивные горы, этот воздух, прозрачный и чистый, эта какая-то особенная, празднично настроенная природа с ее яркой зеленью, безоблачным небом и необозримым горизонтом! Я только несколько дней как на Кавказе, но я влюблена в него и готова всю жизнь прожить здесь, в вашей, как вы называете, трущобе. Мне даже горцы, несмотря на горе, какое причинили они мне, крайне симпатичны, я невольно любуюсь ими, встречая по пути и вот здесь, на улице. Какие они все стройные, сколько грации и сознания достоинства в их движениях и жестах; как жаль, что в силу какой-то глупой политики истребляется такой славный народ. О, если бы от меня зависело, я бы завтра прекратила эту безбожную, неблагородную войну огромного могучего государства с крошечным народом, геройски защищающим свое право на существование.

Княгиня говорила горячо. Темно-синие глаза ее потемнели еще больше, лицо слегка порозовело, а пышная грудь, туго затянутая в корсет, нервно колебалась под украшавшими ее кружевами.

В эту минуту дверь отворилась и на пороге показалась высокая, еще могучая, несмотря на преклонный возраст, фигура Абдул Валиева. Увидя княгиню, старик на минуту как бы замер, и в его полупотухшем старческом взгляде мелькнуло выражение глубокого, искреннего восхищения.

— Валла, — невольно сорвалось с его высохших губ восклицанье изумления, — разве гурии являются человеку при жизни?

— А что, княгиня, — радостно хлопнул полковник своей широкой ладонью по столу, — не говорил я вам вчера, что первый же горец, который встретится с вами, непременно примет вас за гурию? Вы назвали меня льстецом, а послушайте, что говорит этот почтенный старик, язык которого во всю свою жизнь не произнес ни единого слова лжи.

Привыкшая к выражениям восторга перед своей наружностью, княгиня давно перестала обращать внимание на комплименты и расточаемую перед нею лесть, но трогательное по своей наивной искренности восклицание полудикого горца с такой почтенной, патриархальной наружностью неожиданно для нее самой взволновало ее. Она густо покраснела и с растерянной улыбкой протянула Абдул Валиеву изящную руку, до которой тот дотронулся с большой осторожностью, как бы боясь повредить нечто чересчур хрупкое, чуть-чуть пожав своими жесткими, высохшими, как у мумии, холодными пальцами.

После обеда все общество перешло в кабинет полковника, где за чаем, к которому был приглашен и Абдул Валиев, разговор принял исключительно деловой характер.

Толковали и обсуждали, каким образом и через кого лучше всего действовать на Шамиля, чтобы заставить его согласиться на освобождение Спиридова.

— Я думаю, — медленно произнес Абдул Валиев, говоривший вообще мало, а больше прислушивавшийся к тому, что говорили другие, — я думаю, что раньше всего надо будет обратиться к отцу жены Шамиля, Фатьмы-Ханум, старому Абеляр-аге. Я давно его знаю, он человек хороший, и если захочет, может многое сделать через свою дочь, которую Шамиль очень любит. Правда, для этого мне придется поехать в самую глубь гор и потратить много времени, но в таком деле поспешность плохая помощница.