На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович - Страница 44

Таким образом, и этот вопрос был решен, и полковник стал собираться к Двоекуровой, которая почему-то представлялась ему надутой, важной, с презрительнохолодной усмешкой на гордом лице. Чтобы не ехать одному и не оставаться с княгиней с глазу на глаз, что повлекло бы, он это знал вперед, к некоторому смущению с его стороны, Панкратьев надумал было взять с собою дочь.

— Она у меня хоть в институте всего только четыре года пробыла, до смерти покойницы-жены, но все больше моего знает, как с этими аристократками обращаться. При ней мне куда удобнее будет.

Он уже хотел позвать Аню и попросить ее одеваться, чтобы ехать с визитом к княгине, как вдруг новая мысль осенила его голову: "А не выйдет ли это похоже на то, будто я свою дочь к ней на поклон привез? Еще как-то она нас примет… Нет, Бог с ней, еду один".

Решив таким образом, полковник сразу успокоился, ему даже смешным показалось его волнение.

"Точно молодой прапорщик какой-нибудь, — подумал он про себя, — на завалы хаживал, спокойней спокойного был, а тут бабенки испугался. Правда, кабы простая, своя, а то ведь эти аристократки критиканки, насмешницы. Чуть что, сейчас осудят, не так встал, не так сел, знаю я их".

Добрый полковник в глубине своей доброй души искренно верил, что он знает аристократок, наивно принимая созданный его воображением фактотум за действительность.

В ту минуту, как полковник уже приготовился выходить, в комнату вошел Колосов.

Когда Иван Макарович поправился настолько, что мог выходить на воздух и уже не нуждался в постоянном за собою призоре, Павел Маркович с своей обычной прямотой высказал свое мнение, что было бы лучше, если бы он теперь снова перебрался к себе…

— Знаешь, братец, все-таки, что ни говори, неловко. Молодая девушка, матери нет, сам понимаешь. Пойдут сплетни, киванья разные… Не люблю.

Колосов не мог не согласиться с справедливостью слов Панкратьева и вновь поселился на своей квартире, где у него хозяйничал другой, сменивший убитого Потапа, денщик. Впрочем, домой он ходил только ночевать, а целый день, с утра и до вечера, проводил у Панкратьева. Колосов сделал предложение Ане. Предложение было, разумеется, принято, но ввиду скорого наступления Великого поста и невозможности успеть заготовить приданого Павел Маркович решил отложить свадьбу на лето.

— Ты еще и не поправился как следует, — говорил он Ивану Макаровичу, — еще скажут: "Эк старик торопится дочку-то замуж сбыть. Едва с постели — и под венец. Не люблю".

У старого воина, при всех его доблестях, была маленькая слабость. Он боялся, чтобы кто-нибудь не заподозрил его в чем-либо неблаговидном.

По той же причине он не счел нужным заблаговременно объявлять о помолвке дочери.

"Не к чему, — болтовни больше, судаченья всякого. Придет свое время — тогда и объявим".

Иван Макарович и Аня, в отношения которых друг к другу такое желание отца не вносило никакого расстройства, не стали с ним спорить. Они оба были невозмутимо счастливы и ни о чем ином, как о своем счастье и любви, не хотели думать.

— Куда это вы, Павел Маркович? — спросил Колосов, входя и видя Панкратьева одетым в его лучший сюртук, наглухо, на все пуговицы застегнутый и при эполетах.

— Да вот, — напуская на себя небрежно-деловой тон, отвечал Панкратьев, — к княгине надо сходить. Знаешь, та, что приехала сюда? Писала записку, советов каких-то просит. Хочет, очевидно, насчет Спиридова.

— А, вот что. Ну, счастливого пути. Анюта дома?

— Дома, где ей быть.

Колосов пошел было в следующую комнату, но Павел Маркович остановил его:

— Постой, не спеши. Я рад, что ты пришел. Идем вместе к княгине.

— Да мне-то зачем? — удивился Иван Макарович.

— Не рассуждай, когда приказывают. Зачем? Так, вдвоем лучше, и ей менее стеснительно.

— Слушаю-с, а только как же насчет формы-то? Я не в таком виде, — развел руками Колосов, чувствуя, как при мысли идти с визитом к княгине у него немного забилось сердце. Он конфузился, но больше всего в мире боялся показать это.

— По дороге зайдем к тебе, переоденешься; идем.

— Пойдемте.

Они вышли.

Из окна их окликнул звонкий голос Ани:

— Зачем ты, папа, Ивана Макаровича ведешь, еще смотри, влюбится в княгиню, тогда что будет?

— Ну, княгини не про нас припасены; нашему брату-армихону на них разве издали поглядеть дозволяется, — безапелляционно отрезал Павел Маркович.

— Не бойтесь за меня, Анна Павловна, мое сердце застраховано! — в свою очередь крикнул Колосов.

— Уж будто бы? — кокетливо покачала головой Аня.

По дороге, думая о словах, сказанных Павлом Марковичем, Колосов почувствовал нечто похожее на обиду.

"Почему он так говорит? — размышлял Иван Макарович. — Я, конечно, не влюблюсь в княгиню, потому что люблю Аню и, кроме нее, не хочу знать никаких женщин. Но если бы я был свободен, неужели я мог позволить себе только издали любоваться княгиней? Павел Маркович называет и меня, и себя армихона-ми. Что ж из этого? Не всем же служить в гвардии. Да, мы с ним армейцы, но не какие-нибудь выслужившиеся из сдаточных, а природные дворяне, такие же, как, например, Спиридов. Почему же Спиридов имеет право жениться на княгине, а я, Колосов, могу только любоваться издали? Неужели только потому, что я не умею говорить по-французски и не бывал в их так называемом свете, я ей уже и не пара? Какой вздор!"

Колосов не на шутку кипятился, и тем сильнее, что где-то внутри его тайный голос ему насмешливо шептал: "Да, не пара, не пара, и ты сам это понимаешь, но только уязвленное ребяческое самолюбие мешает тебе сознаться в этом".

— Ну и пускай не пара! — как бы отвечая этому говорящему в нем самом таинственному голосу, сердито произносит Колосов. — Я ведь и не нуждаюсь, у меня свое счастье, моя милая, ни с кем не сравнимая Аня. Пусть Спиридов берет княгиню, а моя Аня несравненно лучше ее. Она лучше всех. Сокровище! — добавил он страстно, припоминая улыбающееся в окне личико Анюты. Ему сразу сделалось радостно и весело на душе, но в эту самую минуту тот же внутренний голос, вдруг, словно не желая уступить последнего слова, с злобным ехидством шепнул ему в уши: "Положим, твоя Аня сокровище, слов нет, а вот Спиридов никогда бы не удостоил ее назвать своею женою, считая свой брак с ней мезальянсом".

Колосов готов был дать своему внутреннему "я" пощечину за эту "подлую", как он сам определил, мысль, но дело было сделано и его хорошее настроение духа испорчено.

Когда Панкратьев и Колосов вошли в небольшую переднюю майоршиного домика, где они оба неоднократно бывали у гостеприимной хозяйки, сперва еще при жизни майора, бывшего сослуживца Павла Марковича, а затем и после его смерти, их встретил высокий, плечистый гайдук в горохового цвета ливрее, с аксельбантом на плечах, огромными позолоченными гербовыми пуговицами, в зеленых чулках и башмаках. Гладко выбритое лицо его с двойным подбородком напоминало морду бульдога и было деревянно, безжизненно и ничего решительно не выражало, кроме тупого самодовольства.

— Вот образина-то! — не утерпел, чтобы не шепнуть, Панкратьев, кивнув в затылок ушедшего с докладом лакея. — Я бы, кажется, такое чучело дня не продержал. Монумент, а не человек.

— Пожалуйте, — провозгласил "монумент", почтительно распахивая перед ними привычным жестом обе половинки двери.

Навстречу выдвинувшемуся вперед Панкратьеву шла высокая, стройная дама в капоте из китайской парчовой материи замечательно пестрого и замысловатого рисунка.

"Батюшки, вот красота-то, царица!" — невольно мелькнуло в голове старого полковника, и он неловко и грузно расшаркался.

— Как я вам благодарна, полковник, за вашу любезность. Прошу покорнейше, садитесь, — услыхал Панкратьев певучий, музыкальный голос, и два темноголубых, показавшиеся ему черными, глаза с ласковою признательностью взглянули на него из-под густых, длинных ресниц.