На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович - Страница 30

— Я за этот год, мадемуазель Элен, — добавил он, — так привык к вам, как будто бы знал вас с детства.

На это родственница Элен поспешила рассыпаться в любезностях, сказала что-то очень трогательное о сиротках, о том, как для них особенно должно быть дорого всякое оказываемое им внимание. Упомянула о скромности их жилища, связав это обстоятельство почему-то с великодушием князя, и заключила все это трогательной мольбой не осудить их и отнестись к ним снисходительно.

Жилище, как Элен убедилась в тот же день, где поселилась ее родственница, было действительно более чем скромное и представляло три небольших, мизерно омеблированных комнаты, помесячно снятых у какой-то немки на Васильевском острове.

Верный своему обещанию, князь на другой же день приехал с визитом.

Родственница встретила его, как встречают царственных особ, не знала, как усадить, чем потчевать, и так суетилась, что под конец Двоекуров не выдержал и довольно резко попросил ее не утруждать себя излишними о нем заботами. Тогда она впала в другую крайность и сидела, как ушибленная, молча, торопливо кивая головой на каждое обращение к ней ее высокопоставленного гостя.

После незначительных фраз о том, о другом князь перешел на французский язык, который, как ему было известно, родственница Элен не знала вовсе, и в довольно картинных выражениях изобразил ту невеселую жизнь, которая ожидает ее, блестяще образованную, нежно воспитанную девушку, в глухом медвежьем утолку, среди полудиких соседей-помещиков.

— Вы красавица, — говорил князь, — и потому в девушках не засидитесь, это бесспорно, но подумайте, какого мужа вы можете получить там? Какого-нибудь едва грамотного недоросля, всегда полупьяного, любителя борзых собак, невоздержанного на язык, а подчас и на руку. Возвращаясь с товарищеских пирушек или псовых охот, он целыми часами будет услаждать ваш слух повествованиями о вещах, для вас не только не интересных, а прямо противных, и горе вам, если вы не проявите достаточного интереса к его бессмысленной болтовне: тогда на вашу голову обрушится целый поток бранных слов. А какие оскорбления ждут вас за плохо сготовленный поваром обед, за малейшую неудачу по хозяйству, за всякую оплошность, этого вы себе представить не можете.

Изобразив в таких мрачных красках судьбу Элен в провинции, Двоекуров перешел к описанию тех благ, той роскоши, того счастья, которые ожидают ее, если она согласится выйти замуж за человека, давно ее любящего, готового для нее на все жертвы.

— За улыбку ваших прекрасных глаз этот смертный положит к вашим ножкам свое состояние и свое сердце, — заключил князь, вперяя в серьезное личико молодой девушки разгоревшийся страстью взгляд. — Вы хотите знать имя этого смертного, для которого любовь ваша будет величайшим даром небес? Этот смертный — ваш покорнейший слуга, смиренно ожидающий вашего приговора.

Сказав это, князь с театральным жестом покорно наклонил свою лысую четвероугольную голову перед девушкой.

Как все некрасивые люди, князь, когда волновался, делался еще некрасивее. Лицо его багровело, на шее и на лбу выступали жилы, а маленькие глаза как бы совсем пропадали за припухшими веками.

На Элен неожиданное предложение князя произвело ошеломляющее впечатление. В первую минуту она не нашлась, что ему ответить, и только с изумлением, смешанным со страхом, смотрела в его поношенное, гладко выбритое лицо. За этот год она так привыкла смотреть на него как на родственника своей подруги, немного забавного, приторно-любезного старика, над которым, оставшись одни, они обе часто и зло подсмеивались, что теперь, слушая его страстное объяснение в любви, она не могла отнестись к нему серьезно.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в разговор не вмешалась родственница. Почтенная старушка, не понимая ни одного слова из того, что говорил Двоекуров, каким-то особенным чутьем проникла в смысл его слов и, вся взволнованная и трепещущая, от имени Элен начала благодарить князя за честь. Она смеялась и плакала в одно и то же время, обнимала Элен, прижимала ее к своему сердцу и для чего-то возводила очи к потолку.

Оглушенная, сбитая с толку всем этим обильным словоизвержением, Элен не могла произнести ни одного слова, и только когда спустя несколько минут после этого князь Двоекуров уехал, Элен поняла, что она как-то сама собой, без участия своей воли сделалась невестой.

Свадьба была отпразднована очень скромно, в интимном кругу, и после венца молодые уехали за границу, куда князя посылали с каким-то поручением дипломатического характера.

Вернувшись год спустя в Петербург, Двоекуровы поселились в собственном роскошном доме на Дворцовой набережной, и с этого времени началась светская жизнь княгини. За год пребывания своего за границей Элен еще больше похорошела и с первого же своего появления на великосветских балах и вечерах была единодушно признана всеми первою красавицей столицы. Она была высока ростом, прекрасно сложена, с античными линиями шеи, бюста и рук, с тонкими чертами нежно-матового лица, на котором невольно обращали на себя внимание темно-синие, вечером казавшиеся черными, большие глаза продолговатой формы, опушенные густыми ресницами. Светло-белокурые с золотистым отливом густые волосы, всегда как бы немного небрежно причесанные, золотой рамкой окаймляли ее высокий белоснежный лоб и густыми вьющимися локонами ниспадали на плечи по тогдашней, немного странной, моде.

Припоминая теперь свои первые шаги в петербургском светском кругу, Элен до сих пор с неудовольствием вспоминает, с какой алчностью, точно на богатую добычу, устремились на нее со всех сторон толпы ухаживателей, начиная от безусых юношей и кончая господами гораздо старше ее мужа. По-видимому, для всех этих поклонников и нежных вздыхателей казалось в порядке вещей и даже невозможным, чтобы молодая красавица, малоопытная, впервые появляющаяся в светских гостиных и ко всему этому обладающая старым, весьма некрасивым мужем, избегала увлечения.

Стоило суметь понравиться ей, а это казалось весьма нетрудным. Большим шансом на успех признавалось многими отсутствие, по их мнению, ревности со стороны князя Двоекурова. Добродушный старик, как бы признавая всю справедливость того, чтобы его молодая жена пользовалась всеми радостями молодости, сквозь пальцы смотрел на ухаживания за нею представителей столичной блестящей молодежи и даже изредка, казалось, совершенно искренне, хотя шутливым тоном, упрекал за ее чересчур строгое и холодное обращение с ее, как он выражался, пленниками.

— Какой милый старик этот князь, — говорили про него, — какой рассудительный! Другой бы на его месте, с его наружностью замучил бы свою жену ревностью, а он, как и подобает умному человеку, только о том и думает, чтобы ей было весело.

Однажды был такой случай. Элен на одном балу, отговариваясь легким нездоровьем, старалась как можно меньше танцевать. Князь заметил это и, подойдя к ней, ласково-добродушным тоном стал шутливо выговаривать за это.

— Танцевать молодой женщине так же свойственно, как птичке порхать; еще придет твое время сидеть и любоваться другими, теперь пусть тобою любуются. Не так ли я говорю, господа? — с добродушнолукавой улыбкой обратился Двоекуров к нескольким молодым гвардейцам, составлявшим свиту Элен.

— Совершенно справедливо, князь, молодость дается раз в жизни.

— Вот и я то же говорю, — подтверждал Двоекуров, ласковым, отеческим взглядом поглядывая на жену, в то время когда она, грациозным жестом положив свой обнаженный локоть на плечо кавалера и склонив немного набок голову, делала первый, медленный тур вальса.

— Какой милый князь.

Но если бы те, кто видел князя на балах, могли, накрывшись шапкой-невидимкой, проникнуть вслед за ним и его супругой в их роскошную спальню, убранную в несколько странном, чересчур игривом вкусе, они были бы поражены переменой, происходившей в Двоекурове. От ласково-шутливого тона не оставалось и следа. Добродушная улыбка исчезала, и из милого, любезного старичка он превращался в озлобленного деспота. Щуря свои маленькие свиные глазки и кривя рот в саркастическую улыбку, он по целым часам пилил Элен, доводя ее иногда почти до полного отчаяния. Припоминая все ее жесты, все слова, сказанные ею в течение вечера, Двоекуров придавал им произвольное грязное толкование. Он корил ее несуществовавшими любовниками, грозил сослать в деревню, попрекал бедностью. Обвинял в том, что еще будучи девушкой, в институте, она, задумав выйти за него замуж, самым бессовестным образом ловила его и, пользуясь слабостью его характера, заставила жениться на себе.