На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Тютчев Федор Федорович - Страница 22

— Пускай его благородие один скачет, у них конь добрый, ежели его вовсю пустить, враз уйдет, а мы попробуем отсидеться, — предложил Шамшин.

— Это верно, иного не придумаешь; ежели нам пропадать, пущай его благородие спасаются.

Дорошенко вытянул плетью своего коня и, поравнявшись с Спиридовым, торопливо заговорил:

— Послушайте, ваше благородие, что мы все придумали. У вас конь крепче наших и много резвей; пускайте его, да и уходите с Богом, а мы отсиживаться будем. Наши кони притомились, и нам на них от гололобых не уйти. Они уже наседать начинают, скоро и вовсе догонят.

— Если вы решаете отсиживаться, и я с вами; неужели вы думаете, я вас брошу, а сам удирать буду? — спокойно возразил Спиридов и в подтверждение своих слов начал постепенно укорачивать ход своего коня.

— Эх, ваше благородие, не то вы изволите говорить, — с легким нетерпением в голосе снова заговорил Дорошенко. — От того, что вы с нами останетесь, ни вам, ни нам пользы не будет, тогда как ежели, Бог даст, ускачете, за Тереком тревогу подымите и с первого же поста к нам подмогу вышлите, до тех же пор мы как-никак удержимся.

Спиридов в душе не мог не согласиться с разумностью предлагаемого Дорошенком совета, но ему было совестно покидать казаков в минуту опасности. Он колебался, не зная, на что решиться.

— Ваше благородие, ради Бога, послушайте меня, — продолжал тем временем горячо убеждать его Дорошенко, — тут до Терека уже недалече, ваш конь вас живо донесет. Как за Терек переберетесь, там всего каких-нибудь три-четыре версты до ближайшего казачьего пикета. Пока солнце сядет, подмога уже здесь будет. Езжайте только скорее, послухайте меня, и сами не пропадете, да и нас выручите.

— Ну, ладно, будь по-вашему, я еду, сам вам и казаков приведу, держитесь только крепче, а я минуточки даром не потрачу. Помогай вам Бог.

Сказав это, Петр Андреевич кивнул головой Дорошенко и, припав к луке, пустил своего Карабаха в полный мах.

В несколько скачков лихой скакун далеко умчал своего всадника, и с каждым мгновением он уходил все дальше и дальше.

— На таком коне от черта ускакать можно, не только что от чеченцев, — золото, а не конь, — одобрительно поцокал языком Дорошенко, провожая глазами быстро уменьшающуюся точку, в которую мало-помалу превратился Спиридов с своим Карабахом.

В эту минуту сзади загремели частые выстрелы. Дорошенко оглянулся. Передовые чеченцы были теперь всего в нескольких саженях и мчались как полоумные, размахивая ружьями и издавая пронзительные, дикие вопли. Нельзя было терять ни одной минуты.

— Ребята, стой, клади лошадей, — вполголоса приказал Дорошенко, и как по волшебству казаки словно упали на землю. Положив перед собою лошадей и спрятавшись за ними, как за валом, каждый из казаков старательно прицелился и замер в ожидании. Не ожидавшие ничего подобного передовые всадники с разгона, как сослепу, первые наскочили на казаков. Грянул короткий отрывистый залп, и четверо из впереди находившихся чеченцев кубарем покатились с седел. Остальные инстинктивно попридержали расскакавшихся коней, но раньше чем успели совершенно их остановить, казаки уже вновь зарядили свои ружья. Завязалась горячая стрельба.

Казаки стреляли спокойно, не торопясь, тщательно прицеливаясь, и ни один выстрел не пропадал даром. Несколько раз чеченцы, собравшись кучей, с гиком и воем бросались с шашками наголо в атаку на залегших за своими конями казаков, но всякий раз меткий огонь казачьих ружей принуждал их отступить. После трех-четырех попыток, при которых горцы потеряли до десяти человек ранеными и убитыми, они убедились в бесполезности дальнейших атак и поспешили уйти из-под выстрелов. Собравшись на почтительном расстоянии, где меткая казачья пуля не могла их настигнуть, горцы собрались в тесный кружок для обсуждения дальнейшего плана наступления.

— Ишь, сбились в кучу, галдят, гололобые, видно, не привыкли к казачьему угощению, — злорадно проговорил Пономарев, тщательно продувая ружье и приготовляясь его вновь зарядить.

— Недаром пословица стариками слажена: как, мол, щука не хитра, а не съест ерша с хвоста, — засмеялся никогда не унывающий Шамшин.

— Беспременно подавится, вот так же, как и они, нехристи гололобые.

— Его благородие, я думаю, уже теперь к Тереку подъезжает.

— Пожалуй что. Гляди, часа через полтора и подмога придет.

— Лишь бы засветло подоспели. До ночи мы легко продержимся. Зарядов много, знай постреливай.

— А ночь придет, — плохо будет, они нас тогда как хозяйка курей по ночам с насеста ловит, — голыми руками похватают.

— Ну, голыми-то руками нас и ночью не возьмешь, а что перебить нас им тогда легче легкого будет, это верно.

— Глядись-ко, опять загоношились: чтой-то, анафемы, придумали.

Казаки встрепенулись и принялись зорко следить за всеми действиями врагов.

Они тотчас же заметили, что чеченцы разделились. Человек пять, забрав лошадей, повели их подальше в сторону и, стреножив, пустили пастись, а сами уселись в кружок караулить. Остальные с ружьями в руках, рассыпавшись, начали осторожно ползком подбираться к казакам.

— Ишь, черти гололобые, это они, анафемы, с нас же, казаков, манеру взяли в пешем строе наступать; дошлый народ! — воскликнул Шамшин. — Поглядим, что дальше будет. Ишь, ползут, как словно змеи. Ползите, ползите, мы вам сичас носы-то отстреляем.

Чеченцы тем временем подползли на расстояние ружейного выстрела и открыли частую стрельбу.

Первые их выстрелы были направлены на казачьих лошадей и произвели между ними страшный переполох. Раненые животные, обезумев от боли, начали судорожно биться, вскакивать, вырываться, причем одному, Гнедко Дорошенко, слегка раненному в заднюю ляжку, удалось вырваться и уйти. Чеченцы перехватили его и с торжеством увели к своим лошадям.

Этот случай произвел на Дорошенко и на остальных казаков тяжелое впечатление. Чтобы прекратить страдания своих раненых лошадей, казаки принуждены были прирезать их. С этой минуты конские трупы могли служить казакам весьма надежной охраной от неприятельских выстрелов, которые между тем становились все назойливей. Пули с жалобным визгом то и дело проносились над головами казаков, которым с каждой минутой становилось все труднее и труднее отвечать на сыпавшиеся на них выстрелы. Стоило кому-нибудь хоть чуть-чуть высунуться из-за конской туши, чтобы прицелиться, как на него сыпался целый град пуль. Уже двое из казаков были ранены: сам Дорошенко в левое плечо и Пономарев, у которого чеченская пуля пробила щеку, повредила язык и вышибла несколько зубов. Рана была тяжелая, но Пономарев сохранял свое обычное спокойствие и как ни в чем не бывало продолжал спокойно и внимательно постреливать из своего ружья, флегматично отплевывая набегающую ему в рот кровь.

Между тем время шло, а подмога не приходила. Напрасно то и дело оглядываются казаки, с минуты на минуту поджидая появления русских, чутко прислушиваются, припадая ухом к земле, не послышится ли отдаленный топот, — все напрасно. Расстилающаяся за ними пустыня безмолвна, как угрюмый свидетель, терпеливо ожидающий развязки. Солнце медленно, но неудержимо склоняется к западу. Скоро наступит ночь, а с нею и конец.

Жалобно посвистывают пули, быстро уходят минуты за минутами, а с ними и последние надежды.

Длинные тени, протянувшись от подножия гор, поползли по долине; солнечный шар из золотого постепенно превращается в ярко-багровый и быстро опускается за облитый пурпуровым светом далекий каменистый кряж, и чем темнее и гуще тени внизу, у подножия гор, тем ярче горят, словно расплавленное золото, уходящие в поднебесье вершины. Вдруг горцы, словно по команде, перестали стрелять. Наступила зловещая тишина, продолжавшаяся не более пяти минут, и вот раздался унылый, как бы плачущий голос:

— Ля иль Алла, иль Алла Магомед Рассуль Алла, — затянул он, и этот припев отозвался в душе казаков звоном похоронного колокола. Первому голосу начали вторить другие, и скоро вся долина наполнилась протяжным, душу надрывающим воем. — Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, — то замирая, то вновь разрастаясь и усиливаясь до степени вопля, не смолкая ни на минуту, гремел по долине полный фанатизма, непримиримой ненависти и кровожадного торжества мусульманский призыв к убийству и мести. С каждым мгновением пение становилось все более и более диким и звериным, чувствовалось, как певцы распалялись все сильнее и сильнее, возбуждаемые собственным голосом.