Лазарус (ЛП) - Гаджиала Джессика - Страница 17

Очевидно, так же, как и дрожь, и трудности с глотанием, и мышечные боли, усталость и проблемы с дыханием.

Они также говорили такие вещи, как: не так часто встречается у женщин, и она молода, и ей дают от двух до пяти лет.

От двух до пяти лет.

Вот сколько ей оставалось.

От двух до пяти лет, чтобы сказать то, что ей нужно было сказать.

От двух до пяти лет для нас, чтобы попытаться осознать реальность ее возможной смерти.

Но даже если бы у меня было десять лет, этого было бы недостаточно.

Ее отпустили, когда ее респираторная инфекция прошла — под любящую заботу мужа. Зная, что это верный смертный приговор, я бросила свою офисную работу в кабинете дантиста и почти вернулась домой, чтобы заботиться о ней.

Это был унизительный опыт — делать что-то подобное, особенно когда она была так молода — чистить зубы и расчесывать волосы, купать ее, одевать и кормить, готовить и убирать за ней.

Мой отец самоустранился, и я была рада его отсутствию.

Хотя ее голос слегка дрожал, она потратила столько времени, сколько могла, прежде чем устала рассказывать мне свои истории, делиться своей мудростью, рассказывать мне о своих надеждах, мечтах и страхах за меня.

Перестань отталкивать хороших людей, Бети, сказала она мне, зная, что мой отец дал мне некоторые довольно впечатляющие проблемы с доверием к противоположному полу, из-за чего я не могла поверить мужчине, когда он был искренним и добрым ко мне. Я всегда заканчивала тем, что расставалась с ними до того, как они могли, как я думала, причинить мне боль.

Я знаю, что мое свадебное платье больше не в моде, сказала она мне в другой вечер, указывая на комод, где была фотография дня ее свадьбы с ней в прекрасном платье А-силуэта с кружевным лифом и кружевными рукавами. Я всегда думала, что это самое красивое платье, которое я когда-либо видела. Но я хочу, чтобы вы с сестрой одели его в дни вашей свадьбы. Ты можешь перешить его и где-нибудь пришить кружево.

Я хотела это платье. Все это. Мое сердце разрывалось при мысли о том, чтобы вырезать что-нибудь из этого.

Моя сестра Дороти в конце концов не захотела даже кусочка этого, даже когда ее свадьба состоялась всего через два месяца после смерти нашей матери. Это было то, чего я никогда не могла и никогда не хотела понять.

Не позволяй ему похоронить меня сказала она мне, как оказалось, в последнюю ночь своей жизни. Я не хочу быть в земле.

Она заснула после того, как я пообещала, что не позволю ему этого сделать, и я ускользнула, чтобы на часок постирать кое-что в подвал. К тому времени, как я вернулась наверх, чтобы принести ей ее любимый халат, только что вынутый из сушилки, она уже ушла.

Я так и не смогла понять, может быть, она знала, и именно поэтому она выбрала ту ночь, чтобы рассказать мне о своих желаниях относительно своего тела.

В любом случае, я сломалась.

Другого способа выразить это не было.

Моя сестра была в восьми штатах отсюда. Мой отец был черт знает где. Я была совершенно одна, когда звонила в полицию, рыдая так сильно, что даме на линии пришлось быть со мной такой строгой, что она почти кричала. Мне пришлось сидеть там, когда они вошли и официально объявили о ее смерти, пока мы ждали прихода коронера, а затем коронер ждал, пока я успокоюсь достаточно, чтобы сказать ему, в какое похоронное бюро он должен позвонить, чтобы ее перевезли.

Затем я должна была выбрать ей гроб, ее урну, ее наряд, организовать ее похороны, закрыть гроб, как она хотела, заказать цветы, позвонить поставщикам продуктов, позвонить семье и друзьям, чтобы пригласить их, разместить объявление в газете.

Всё.

Я должна была сделать каждую чертову мелочь.

И я рыдала на каждом шагу этого пути.

Было удивительно, что хоть что-то было сделано, что хоть кто-то мог меня понять. Но, как я догадалась, эти люди привыкли иметь дело со скорбящими близкими.

Мой отец действительно пришел на ее похороны.

С девушкой.

Гребаное свидание.

— Ты, должно быть, блядь издеваешься надо мной, — прервал мой рассказ Лазарус, шокированный и привлекая мое внимание к нему, обнаружив, что он остановился на полпути к сервировке нашего завтрака. Его темные глаза были непроницаемы, но на его челюсти подрагивал мускул, который наводил на мысль, что, хотя он не знал никого из вовлеченных в это людей, он все равно злился из-за моей матери.

— Я правда сказала, что он осёл, — сказала я, одарив его невеселой улыбкой, когда он поставил обе тарелки и преодолел несколько футов между нами, его большие руки неожиданно потянулись, чтобы обрамить мое лицо.

Его голова слегка наклонилась, пригвоздив мои глаза к своим.

— Мне жаль твою маму, милая. И мне жаль, что тебе пришлось пройти через это в одиночку.

Затем, я вас не обманываю, он наклонился ко мне и поцеловал в центр моего лба.

То ли я просто была обезвожена за последние три дня, то ли просто была потрясена непринужденной нежностью этого или что-то в этом роде, но я действительно чертовски покачнулась на ногах.

И я молча молилась, чтобы он не заметил, в надежде, которая рухнула через секунду, когда он отстранился с веселой ухмылкой. — Думаю, нам следует немного подкрепить твой организм, прежде чем ты упадешь на меня в обморок, — сказал он, отпуская мое лицо только после того, как провел пальцем по моей челюсти, а затем вниз по ямочке на подбородке.

А потом он повернулся, чтобы закончить накладывать еду, пока я в некотором оцепенении возвращалась к столу, гадая, что, черт возьми, со мной не так.

Может быть, это была просто ломка.

Или, может быть, у меня все-таки была эта чертова стокгольмская штука.

Что бы это ни было, это было странно.

— Кетчуп? — спросил он, ставя мою тарелку передо мной, — острый соус — плохая идея, — добавил он, и я улыбнулась.

— А, я думаю, что я воздержусь, — сказала я, потянувшись за солью.

Он сел, налил мне стакан воды и апельсиновый сок, прежде чем потянуться за вилкой.

— Я должен уйти кое-куда сегодня вечером, — сказал он, когда я откусила примерно два кусочка.

— Уйти? — повторила я, сдвинув брови.

— У меня, э-э, работа.

— С Приспешниками? — спросила я, слегка поморщившись на случай, если мне не следовало афишировать, что я знаю, с кем он связан.

— Нет, но они тоже будут там. У меня сегодня бой.

Бой?

Как… у боксера?

Это объяснило бы его руки. Вроде того.

— Какого рода бой?

— Нелегальный, подпольный вид, — добавил он, одарив меня несколько дьявольской улыбкой, на которую я не могла не ответить.

— Так ты что, боец в клетке?

— Только когда один из других бойцов не может сражаться по какой-либо причине. Это мой первый за последнее время.

— Ты… волнуешься? — спросила я, не уверенная, что могло заставить кого-то нарочно ввязаться в драку. Однажды я занималась этим с мальчиком, который жил по соседству, когда мне было семь, и я была почти уверена, что все еще не оправилась от этого. Кто добровольно подписывался на разбухшие губы, кровоточащие десны и синяки под глазами?

— Насчет драки? — спросил он, казалось, смущенный самой этой перспективой, — нет, милая. Я занимаюсь этим уже много лет. Для меня это просто еще один вечер понедельника.

А потом слова сами собой вырвались из меня. На самом деле, я не была уверена, что они даже приходили мне в голову как мысли, прежде чем они слетели с моих уст.

— Могу я пойти?

Его голова дернулась вверх, брови приподнялись. — Ты хочешь прийти на бой? — уточнил он.

— Я, а… — как я объясню, что хотела видеть в нем нечто иное, чем своего отчасти похитителя и отчасти спасителя? Что я хотела знать, каким он был в реальном мире с другими людьми, со своим боссом, со своими друзьями-байкерами? Я была почти уверена, что не было никакого реального способа сказать что-либо из этого, не звуча совершенно не в своем уме. — Мне просто любопытно.

Он на мгновение отвел взгляд, затем пожал плечами. — Конечно, я могу взять тебя.