Дочь Империи - Вурц Дженни - Страница 60

- Конечно, муж мой.

Сбавив тон, он распорядился:

- Тогда заплати что положено. - Тут он снова помрачнел. - Но ты-то с какой стати должна заниматься подобным вздором? Где Джайкен?

- Ты ему запретил обращаться к тебе с этими расчетами, супруг мой. Он исполняет твой приказ, но не допускать его к себе... от этого дело не сдвинется.

Досада Бантокапи снова быстро обратилась в гнев:

- И поэтому теперь моя жена попрекает меня, как последнего из писцов! Так что же, как только кому-нибудь потребуется мое разрешение, я должен буду все бросать и разбираться во всякой чепухе? Так ты считаешь?

- Это твое поместье, - повторила Мара.

Внутренне собравшись, она ждала: вот сейчас он предложит, чтобы всю эту "чепуху" - то есть управление хозяйством поместья - она взяла на себя и перестала докучать ему по пустякам.

Но вышло совсем по-другому. Он вздохнул с кротостью, которой она никогда прежде в нем не замечала:

- Да, верно. Как видно, я должен примириться со всеми этими неудобствами. - Его глаза еще раз обратились к премиленькой музыкантше, а затем остановились на раздавшемся животе Мары. Контраст вдохновил властителя на быстрое решение:

- Ну вот что, жена. Сейчас ты должна заботиться об одном: не переутомляться. Иди спать. Если уж я должен заняться изучением свитков и просижу с ними допоздна, я оставлю здесь этих музыкантов. Пусть играют на своих инструментах... под музыку легче работается.

- Супруг мой, я... -Мара осеклась.

Она поняла, что ее расчеты не оправдались, когда Бантокапи вскочил на ноги. Он грубо схватил ее за плечи и тоже заставил встать с подушек. Безотчетным движением она прикрыла руками живот, защищая новую жизнь, что готовилась выйти в мир. Этот жест удержал супруга от слишком грубых действий, но не умерил его негодования:

- Жена, я тебя предупреждал! Я не дурак! Эти счета будут просмотрены, но лишь тогда, когда я сочту это уместным!

Его ярость, казалось, вспухала на глазах, словно обретая пищу в самой себе; она становилась почти осязаемой. Даже месяц словно померк в небесах, и музыканты робко отложили в сторону инструменты. Мара прикусила губу, оцепенев в железной хватке супружеских рук, как цепенеет газен перед релли. Бантокапи встряхнул Мару, чтобы она ясно почувствовала: он не станет с ней церемониться:

- Слушай, жена. Ты сейчас же пойдешь спать. И если только попробуешь пойти мне наперекор... хотя бы раз! - я отошлю тебя прочь!

Его пальцы разжались, и Мара почти упала на колени, почувствовав, как страх сжал ее сердце. Она спрятала свои чувства, склонившись в поклоне столь низком, что это скорее подобало бы девчонке-рабыне, и прижалась лбом к полу, все еще липкому от вина:

- Умоляю простить меня, супруг мой.

В словах звучала самая пылкая искренность: если Бантокапи пожелает на деле воспользоваться правами властвующего господина по отношению к непокорной жене и отошлет ее из поместья в какое-нибудь отдаленное жилище с парой служанок - она навсегда утратит всякую возможность влиять на хозяйственные дела Акомы. Прославленный род, которым так гордился ее отец, придет в упадок из-за этого грубого невежды и неизбежно попадет в вассальную зависимость от рода Анасати. Не смея обнаружить свой трепет, не смея дышать, Мара замерла в неподвижности. Она-то рассчитывала, что мужу надоест разбираться в финансовых тонкостях, совершенно ему непонятных, и что она сумеет навести его на мысль перепоручить ей всю коммерческую рутину... А вместо этого она чуть не обрекла собственный дом на катастрофу.

Бантокапи с глубочайшим неудовольствием взирал на ее согбенную спину; однако потом он вспомнил, сколь приятные находки ожидают его под платьем девушки с виеллой, и это его отвлекло. Теперь уже самый вид груды свитков вызывал у него раздражение, которому он и дал выход, слегка пнув носком в бок коленопреклоненную жену:

- Ну, жена, спать!

Мара с трудом поднялась с колен. Кажется, на этот раз грозу пронесло, но она была так зла на себя, что почти не чувствовала облегчения. В душе она не могла не признать: настойчивость, с которой она добивалась внимания Бантокапи к хозяйственным документам, отчасти объяснялась досадой на то, что и она сама, и дела Акомы в его глазах имели куда меньшее значение, чем колышущийся бюст красотки, играющей на виелле. Но она перестала за собой следить и из-за этого чуть не предала будущее Акомы в руки грубой твари, в руки врага. С этого момента ей понадобится не только неусыпная осторожность, но также и постоянная напряженность рассудка - и, конечно, изрядная доля удачи. Мара была близка к панике. Больше всего ей сейчас требовался совет Накойи, но старая наперсница давно уже отошла ко сну, а послать слугу разбудить ее Мара не смела: это могло бы выглядеть как нарушение недвусмысленного приказа властителя. Растерянная и перепуганная, Мара разгладила смятое на плечах платье и покинула кабинет с убитым видом провинившейся и раболепно-покорной жены. Однако когда за ее спиной пронзительно взвизгнули струны виеллы, а Бантокапи снова вытаращился на пышную грудь музыкантши, мысли бешеным роем закружились в голове у Мары. Она все выдержит; так или иначе, она найдет способ, как воспользоваться слабостями мужа, даже его непомерным сластолюбием. Если ей это не удастся, все будет потеряно.

- Жена!.. - Бантокапи почесался, хмуро уставясь на лист пергамента, лежавший на письменном столе.

- Да, Банто?..

Мара усердно трудилась над шитьем. Это требовало от нее немалого внимания - отчасти потому, что иголка и нитка, казалось, начинают жить собственной жизнью, стоило ей взять их в руки; нитки путались и постоянно завязывались узелками. Однако главная цель Мары состояла в том, чтобы изобразить живое воплощение кротости и послушания. С того вечера, когда вышел конфуз с музыкантами и хозяйственными счетами, Бантокапи придирчиво наблюдал за ней, пытаясь углядеть хоть малейший признак неповиновения; как шептались даже рабыни в уголках, он часто давал волю своему дурному настроению. Считалось, что Мара шьет рубашонку для своего будущего младенца, хотя качество работы - при самом снисходительном суждении - можно было бы в лучшем случае назвать убогим. Наследника Акомы никто не будет обряжать в такое тряпье. Но если Бантокапи считал рукоделие подходящим занятием для своей беременной жены, она будет подыгрывать ему и сохранит хотя бы видимость энтузиазма.

Властитель Акомы подвигал коленями под столом.

- Я отвечаю отцу на его письмо. Слушай, что я написал: "Дорогой отец. Здоров ли ты? Я выиграл все борцовские поединки в солдатской бане в Сулан-Ку. Я здоров. Мара здорова". - Он взглянул на нее с редким выражением сосредоточенности. - Ты же здорова, правда? А дальше что бы мне еще написать?

С трудом сдерживая раздражение, Мара предложила:

- Может быть, стоит спросить, здоровы ли твои братья?

Не уловив сарказма, Бантокапи кивнул с явным одобрением.

- ...Господин!

Крик со двора прозвучал так неожиданно, что Мара чуть не уколола себе палец. Бантокапи быстро направился к выходу. Возглас повторился, и, не ожидая слуг, Бантокапи резко сдвинул дверную створку, за которой показался солдат, покрытый пылью и потом.

- В чем дело? - коротко осведомился властитель Акомы, состояние духа которого заметно улучшилось: заботы, связанные с оружием и войной, были для него куда легче, чем возня с пером и пергаментом.

Воин торопливо поклонился, и Мара заметила, как плотно зашнурованы его сандалии. Это значило, что он прибежал издалека, специально, чтобы передать некую весть. Забыв о своей роли смиренной жены, она прислушалась.

Едва совладав с дыханием, солдат доложил:

- Сотник Люджан сообщает, что большой отряд бандитов движется по дороге из Холан-Ку. Он занимает позицию у малого родника ниже перевала, чтобы пощипать их, если они попытаются прорваться; по его мнению, они замышляют набег на Акому.

Бантокапи оживился:

- Сколько их?

С присутствием духа и рассудительностью, каких он никогда не обнаруживал перед служителями, ведающими хозяйством поместья, он жестом разрешил усталому скороходу сесть.