Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович - Страница 67

Боясь, что его не заметят, он махал над головами людей рукой.

— Эй! Валерьян Палыч! Это я! Принимаю!

Услышав знакомый голос, Коверзнев испугался — он знал силу Сарафанникова лучше, чем кто–либо. Но вдруг в следующее мгновение чудесная мысль пришла ему на ум: «Вот кто отплатит этому подлецу Татаурову за всё!»

И он торопливо пошёл через манеж навстречу Никите. Взял его за руку, вытягиваясь на цыпочки, поднял её, объявил звонко:

— Вызов Ивана Татуированного принял… Никита Сарафанников!

Татаурову стало жарко. На память пришёл сегодняшний сон: в головах крест, как на могиле, деревянный, покрашенный масляной краской; вдруг он становится меньше, меньше, превращается в нательный, блестит золотом; Иван оглядывается по сторонам — никого нет — хватает его, прячет в карман… Надо же присниться такому сну. Недаром он утром подумал, что не к добру это. Вот и оказался сон в руку.

Он шагнул к Коверзневу, спросил угрожающим шёпотом:

— Подстроил, Валерьян?.. Смотри…

Не обращая на него внимания, Коверзнев отошёл в сторону:

— Парад, алле!

Оживлённо переговариваясь, борцы уходили с манежа. С ними уходил Татауров. Это было той ошибкой, которую Валерьян Павлович впоследствии никогда не мог себе простить.

Уже в проходе Татауров оттолкнул Яго, вцепился в плечо Ваньке Каину:

— Тёзка, растуды твою так! Чего хотишь — хоть изуродуй, хоть убей — но Никита не должен бороться… Братцы, вы же соображаете, ежели он возьмёт?.. Не будет сборов… Братцы — отблагодарю… Уважьте…

Каин усмехнулся. Протиснулся Циклоп; тяжело сопя, проговорил веско:

— Убью!

— Братцы… — растерянно просил Татауров.

Луи Телье хлопнул его по плечу, пообещал:

— Пересчитаем ему рёбра.

И когда взволнованный Никита вошёл в уборную, чтобы переодеться, Ванька Каин шагнул ему навстречу.

— Ах ты, сволочь, сборы наши сбивать?! — выкрикнул он. — На нас отыграться хочешь?! — и он грязно выругался.

Никита остановился в растерянности, и в это время «беглый каторжник» наклонил свою лошадиную уродливую голову и самым теменем ударил его в подбородок; Никита отлетел к стене, едва устоял на ногах.

— За что? — выкрикнул испуганно.

Циклоп пудовым кулаком ударил его в ухо; пол вырвался из–под ног Никиты и плашмя стукнул его по лицу. Чувствуя, что оглох, парень поднялся и, столкнувшись с полным ненависти взглядом Татаурова, спросил с ужасом:

— Иван? Ты?

Тот отвернулся. А Ванька Каин страшным ударом снова отправил Никиту на пол. Когда он поднимался, Луи Телье ударил его в грудь ногой.

— Звери! — крикнул Никита, обливаясь кровью. — Заступитесь кто–нибудь!

Но его прежние товарищи стояли потупившись. Были среди них такие, которые радовались унижению бывшего коверзневского фаворита, однако большинство просто боялись Ваньки Каина и Циклопа — попробуй встань им на дороге, в первой же борьбе сломают руку, куда пойдёшь инвалидом? Но больше всего они боялись Татаурова и думали, что всё это делается с ведома Коверзнева.

Поняв, что помощи он ни от кого не дождётся, Никита бросился под ноги неуклюжему Луи Телье, опрокинул его, швырнул стулом в голову Циклопа и побежал к запасному выходу. Униформист метнулся в страхе в сторону, испуганный пожарник прижался к стене. Никита сорвал с него каску, ударил ею Каина, навалился на деревянную дверь. Удар всем телом! Удар! Она заскрипела, и кулак Циклопа уже не настиг Никиту: он вывалился в темень, в грязь, под дождь.

Окровавленным ртом он ловил упругие струи, закидывал голову.

Потом пошёл вперёд — по пустырю, увязая в топкой почве. Речку перешёл вброд по колено, взобрался на насыпь железной дороги. Внизу, ощетинившись крестами, лежало Митрофаньевское кладбище. В будке стрелочника горел мутный свет.

Никита пошёл прямо, по шпалам, зная, что этим путём выйдет к Балтийскому вокзалу. По содроганию насыпи понял: идёт поезд. Отошёл в сторону. Поезд полз мимо, большой, чёрный. Никита закрыл здоровое ухо и ничего не услышал. «Оглох… Сволочи…»

Смешавшись с толпой, сошедшей с пригородного поезда, он вышел на площадь перед вокзалом, свернул направо по набережной, по мосту вышел на Измайловский.

Дверь открыла Нина. В ужасе отпрянула назад.

Ефим Николаевич выслушал рассказ, не разрешил Никите ни умыться, ни переодеться, накинул пальто — повёл в редакцию. Оттуда связался по телефону с квартирой редактора; тот явился вскоре, прихватив фотографа. Стряхивая с плаща воду, говорил:

— Ну, мне этот Коверзнев, было время, попортил крови… Сейчас мы ему попортим…

Снял трубку, вызвал типографию:

— Высвободи мне на первой полосе четыре колонки… Нет, солдат–сапёров оставь… Что? Ну, а как иначе?.. Мы же две недели назад давали материал о Ташкентском восстании… Ленские события? Ты что, с ума сошёл! — закричал он. — Не соображаешь? Да… Вот то–то… Нет, итало–турецкую войну тоже оставь… Что?.. Вот и выброси «На темы дня». Мало?.. Что?.. Выброси Курского архиепископа — нечего ему предвыборной агитацией заниматься.

Он швырнул трубку на рычаг, поставил локти на стол, сцепил пальцы. Обругал кого–то идиотом. Потом, обратившись к Верзилину, объяснил:

— Сенатор Манухин закончил ревизию Ленских приисков. Мы получили первые сведения, а один идиот у меня в типографии хотел сократить этот материал. Его весь Петербург ждёт… Оказалось, договоры были так составлены, что рабочие находились целиком в руках компании, правление могло им платить, как хотело, могло рассчитать по любому поводу. Материальное положение рабочих, которые даже хорошо зарабатывали, сильно страдало оттого, что все предметы им приходилось приобретать у компании — платили не деньгами, а талонами. Нарушения закона явные и грубейшие. Охраны труда и гигиены — никакой… Сейчас понятно, почему вспыхнула забастовка… Вот ко времени и оказался этот материальчик, а то тут у нас многие стремились придать движению политический характер, государя обвиняли… Завтра кой–кого мы огреем этим материалом по голове.

Он потёр от удовольствия руки, затем спохватился:

— Прошу извинить — увлёкся… А время позднее — не терпит. Садитесь–ка, пишите. Что не получится — я помогу.

Он кивнул фотографу на Никиту — с заплывшим глазом, с разорванной губой, в синяках.

«Коверзнева купили, — написал Верзилин. Задумался. Вздохнув, стал писать, не останавливаясь: — Ради положения и денег он предал не только свои идеалы, но и своего молодого друга, которому год назад посвятил дюжину очерков. Боясь, что Сарафанников положит дутого чемпиона Татуированного, он приказал группе борцов — подонкам общества — избить молодого борца и тем лишил его возможности выступить…»

Редактор ждал. Заложив руки за спину, ходил по кабинету. Потом уселся на стол — против Никиты, — и, видимо, от скуки выслушал рассказ из его уст. Когда Верзилин кончил писать, сказал:

— Нуте–ко, нуте–ко, что там получилось?

Взяв карандаш, исправил фразу, вопросительно посмотрел на Верзилина.

Тот прочитал и удивился: стало лучше.

Ещё исправлена фраза. Ещё и ещё… Короче, выразительнее и — удивительно! — всё осталось на своём месте.

Редактор встал, потянулся, зевая. Заправил галстук за жилетку, пошутил:

— Ну а сейчас, чтобы Сарафанников не простудился, ему следует выпить водки и растереться бутылкой.

Заявление Верзилина не вызвало того резонанса, на который он рассчитывал. Произошло это, видимо, потому, что рядом с заявлением была опубликована беседа с фабричным инспектором Горбуновым и вице–директором горного департамента Митинским, о которой вчера рассказывал редактор. Ленские события заслонили для читателей всё остальное…

А на другой день «Биржевые ведомости» опубликовали опровержение Коверзнева, в котором знаменитый арбитр писал, что всю свою жизнь он выступал против закулисных махинаций и обвинять его сейчас в том, с чем он боролся сам, может лишь личный враг. «Видимо, у г. Верзилина есть какие–то свои причины, в силу которых он выдвинул чудовищное обвинение, что он, Коверзнев, дал команду избить Сарафанникова. Действительно, Сарафанников принял вызов Татуированного, но, очевидно, испугавшись, сбежал из цирка, что и подтверждают все борцы чемпионата. На фотографии, правда, видны следы избиения. И если это не чудеса ретуши, то очень жаль, что молодой борец стал пьянствовать и драться…» Письмо было написано очень взволнованно и кончалось предположением о том, что нелепый выпад знаменитого в прошлом борца объясняется его недалёким умом; своё заявление Коверзнев закончил злой эпиграммой: