Мы из блюза (СИ) - Сорокин Дмитрий - Страница 30

Тут громыхнула пара револьверных выстрелов, в толпе завизжали. Балашов и Денисов рванули вперед.

Из воспоминаний Николая Гумилева

…До отбытия оставалось немногим менее двух дней, и я решил провести их в Царском. Сентябрь – хорошее время для посещения Царского Села: шумные столичные дачники уже перебрались в город, а местные никогда не отличались ни шумностью, ни назойливостью. В тот день, проснувшись, по обыкновению, рано, я совершал утреннюю прогулку по аллеям и улицам, думая ностальгически о собратьях на войне, неизбежно - об Аннушке, со смущенной тоскою – о Лёвушке. Сами по себе в голове возникали стихотворные строки, чтобы, вспыхнув на миг, вновь раствориться без остатка в мировом эфире. Так и дошёл до самых Египетских ворот, где внезапно обнаружил целый митинг. Собравшиеся относились, скорее, к мелкой обслуге, было и несколько ремесленников – так, я узнал подмастерье сапожника Геворка, у которого недавно поправлял сапоги. Наибольшее удивление вызвал оратор на этом митинге, ибо это был Распутин. Облаченный в монашеский подрясник, с изрядным крестом на пузе. Длинные волосы расчесаны на прямой пробор и стянуты шнурком, борода клочковатая и неухоженная. Облик его был несколько нарочит и карикатурен, доверия у меня ни малейшего он не вызвал. Тем более, что с Распутиным я виделся за несколько дней до того при экстраординарных обстоятельствах, вот как это вышло <…>.

Таким образом, я никак не мог принять подлинность пытавшегося завести довольно, впрочем, индифферентную толпу «святого старца». Однако же, стоило послушать, что этот клоун вещает.

- …и тогда мы всем миром матушке-императрице челом ударим, и прекратит Государь по слову ее войну эту проклятую, и вернутся солдатушки с фронта, а матушка наша всех и кажинного землицей-то одарит! - ораторствовал «Распутин». Ему внимали не без интереса, но, с другой стороны, безо всякой присущей подобным сборищам ажитации.

Тем временем в облике Распутина я обнаружил одну презабавнейшую деталь, о которой, на беду свою, поспешил ему сообщить.

- Милостивый государь, - громко произнес я. – У вас, изволите знать, ус отклеился.

Ряженый вперил в меня тяжелый взгляд нарочито выкаченных глаз.

- Ага! Отродье офицерское, сатанинское! Русь святую кровушкой залить восхотел? – заорал он.

Но тем временем и второй ус последовал примеру первого, и в толпе послышались смешки, а после и дружный гогот – с хлесткими подначками, как исстари заведено в нашем народе. На псевдораспутина это оказало странное действие: он извлек откуда-то два револьвера, и, завывая проклятия, принялся с двух рук палить в меня. В секунду я был дважды ранен: в руку и в голень, и, уже падая, увидел, как от подъехавшего авто бегут два франтовато одетых господина с револьверами в руках.

***

- Нойманн, стоять! Брось оружие! – кричал Балашов. Остатки «толпы» стремительно разбегались во все стороны.

Фальшивый старец немедленно перенес огонь на подполковника. К счастью, промазал. Денисов припал на колено, ухватил «наган» обеими руками и максимально быстро разрядил весь барабан. Нойманн упал без движения. От ворот бежали двое караульных, срывая с плеч винтовки с примкнутыми штыками.

- Что-то нерасторопны вы, братцы, - покачал головой подполковник, предъявляя им документы.

- Виноват, ваше высокоблагородие! – хором гаркнули солдаты. – Но ничто же не предвещало… - жалобно добавил один из них.

- Да?! А стихийное сборище в двух шагах от царской резиденции – это вам фунт изюму?! Бегом марш на пост! О происшествии доложить по команде!

- Есть!

Контрразведчик подошел к валявшемуся «Распутину».

- Шесть пулевых. Изрядно стреляете, капитан, - произнес Балашов, сосчитав попадания, включая аккуратную дырку в виске шпиона. Парик с того свалился, стал виден ежик светлых волос. – Спасибо, Вадим Васильевич.

- Рад стараться, - привычно ответил Денисов и побежал к подстреленному офицеру. – Прапорщик, живой?

- Рука, нога. Остальное в норме, господин?..

- Штабс-капитан Денисов, регбюро Генштаба, – и крикнул водителю: - Ерофеев! Бинты тащи! Быстро!

Через полминуты подбежал водитель с бинтами, и с ним пришел еще один штатский.

- Григорий Павлович, - слабо ухмыльнулся Гумилев, - я был уверен, что это не вы в меня стреляли, - и потерял сознание.

***

Поэта перевязали, Денисов с водителем перенесли его в автомобиль.

- Откуда он вас знает? – спросил Балашов.

- Доводилось встречаться. Это Гумилев Николай Степанович, прапорщик Александрийских гусар, а ко всему – известный стихотворец.

- Да, знаю такого, то-то лицо знакомое. Но, постойте-ка, вам теперь ведь нет нужды идти туда? Нойманн-то всё…

- Нужды нет, но есть необходимость. Вспомните, что я вам говорил. Логика подсказывает, что мне здесь делать нечего? Отлично, значит именно тут я и останусь. Время не терпит – раненого нужно немедленно в госпиталь.

- Видите вот эти здания в нарочито старинном стиле? Это и есть госпиталь, - до указанного им комплекса оставалось метров двести. – Но вы правы, давайте прощаться. Да, как начнутся улицы – сворачивайте влево на любую. Потом в первую направо – и до конца.

Авто с трупом немецкого агента в багажнике и раненым гусаром на заднем диване укатило в госпиталь, прямо навстречу бегущему отряду вооруженных людей. А я с инструментом и саквояжем с минимальными пожитками пошел искать нужный мне дом. Никуда не торопясь, гулял по Царскому Селу, припоминая, что в далекой юности, году так в 1989, бывал здесь, причем без экскурсии, – но, конечно, наибольшее внимание уделял парадному Екатерининскому дворцу с регулярным парком, и в меньшей степени дворцу Александровскому, который в ту пору пребывал в крайне запущенном состоянии, равно как и парк вокруг него. Про саму жилую часть, понятно, тогда и не думал, а вот сегодня было просто приятно насладиться погожим деньком в этом провинциальном малолюдном городке.

Эту медитативную прогулку нарушил своим печальным видом мальчишка-папиросник, попавшийся навстречу. Парень брел с таким лицом, будто всю родню схоронил, что, по нынешним временам, увы, более чем вероятно.

- А что, дружок, высший сорт есть? – окликнул я его.

- «Дружка[2]» нет, «Иры» тоже. «Герцеговина Флор» по восемьдесят копеек за двадцать штук, - мрачно ответил разносчик.

- Ну, давай тогда «Герцеговину», всю, что есть.

- Есть на четыре рубля, - отозвался он, доставая из заплечного короба папиросы в коробке.

- Ну, тогда держи, - я протянул ему пятерку. – И сдачи не надо.

- Спасибо, дядь, - шмыгнул носом мальчишка.

- Э, брат, гляжу, не весел ты.

- То дела домашние, - окончательно, если такое только возможно, посуровел он.

- Дела-то, может, и домашние, но унывать нельзя, никак нельзя. Страшный грех это.

- Дядь, ты поп., что ли?

- Я?! – вот уж удивил! – Дружище, разве ж я похож на попа? Да и будь я попом, неужто папиросы б покупал?

- Отец Сергий покупает, - пожал плечами папиросник. – И отец Илларион тоже. Всё им «Иру» подавай, понимаешь.

- Ну, да не будем обсуждать нравы духовного сословия. Давай так. Ты местный сам-то?

- Ну да…

- Так вот. Предлагаю выгодный обмен. Я тебе пою песню, а ты рассказываешь мне, как найти нужный мне дом. Идёт?

- Идёт, - во взгляде паренька появились удивление и заинтересованность.

Я достал гитару. Бегло проверил строй, подкрутил пару колков.

От улыбки хмурый день светлей,

От улыбки в небе радуга проснётся...

Поделись улыбкою своей,

И она к тебе не раз еще вернется[3].

- Никогда не слышал! Вот это дааа!

- Дяденька, а ты есё споёсь? – оказывается, пока я пытался улыбнуть хмурого торговца никотином, к нам подошли еще два ребенка, мальчик лет восьми и девочка хорошо ели пяти.

- Хорошо! Слушайте! – и я спел про Африку, где, как известно, горы вооот такой вышины, а также непременно есть зеленый попугай.