Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард - Страница 46

Дама Мириам

Я не слишком хорошо знал Мириам, но такой выдающийся персонаж заслуживает отступления. Она не раз приглашала нас с Лаллой на свои ежегодные “Стрекозиные вечеринки” (которые назывались так потому, что гостям предлагалось полюбоваться природоохранными мерами вокруг ее озера, направленными на защиту стрекоз) в загородном доме в Эштоне, близ Аундла, где я когда-то учился в школе. Ее сад стоило увидеть. Есть такая подарочная книга, “Новый сад англичанки”, где каждый разворот посвящен саду какой-либо высокородной или влиятельной леди. Страницы сияют безупречными лужайками в тени древних кедров, элегантными сдержанными клумбами и бордюрами, увитыми зеленью беседками и темными аллеями вековых тисов. Все идет как положено – пока вы не попадаете на страницу с садом достопочтенной Мириам Ротшильд (они могли бы опустить “достопочтенную” и заменить ее на “члена Королевского общества”, но это бы выбилось из общего настроя книги)[73]. Ее сад был, как и она сама, неповторим. Там росли растения, которые прочие дамы в этом списке назвали бы сорняками. Кругом были дикие луговые цветы и некошеные травы. Волны длинной травы, усыпанной цветами, набегали на стены дома, вламывались в окна, перекидывались в ящики на подоконниках, которые казались комнатным продолжением сада. Сам огромный дом был так задушен вьющимися растениями, что добраться до него было бы легче с мачете: он был словно сказочный замок в зачарованном лесу. Под выцветшими семейными фотографиями (в числе которых снимок второго лорда Ротшильда в котелке и с длинной бородой, катящего по Лондону в карете, запряженной четырьмя зебрами) стояли сундуки, где хранилась знаменитая ротшильдовская коллекция насекомых.

Обеды были роскошными. На одной из ежегодных “стрекозиных вечеринок” она поманила меня к своему столу: “Подойдите, посидите со мной, дорогой мой мальчик. Но сначала подите и отрежьте мне кусочек оленины, но очень маленький кусочек – имейте в виду, что я строгая вегетарианка”. Стоит отметить, оленя не убили ради пищи: он погиб в результате несчастного случая, так что можно сказать, что ее вегетарианские принципы были соблюдены если не во плоти, то в духе. У Мириам было стадо редких оленей Давида, которых ее отец привез из Китая, намереваясь сохранить этот вид (в дикой природе они вымерли). Один из этих оленей, к сожалению, запутался в заборе и погиб. Отсюда и оленина на столе этичной вечеринки.

Как-то Мириам была приглашена прочесть почетную ежегодную лекцию в память Герберта Спенсера в Оксфорде. Ректор и высокопоставленные гости сидели в первом ряду великолепного Шелдонского театра, который строил Кристофер Рен. Вероятно, они прошествовали внутрь, облаченные в мантии и квадратные шапочки, и бидль с жезлом оглашал их имена – хотя, строго говоря, я не помню таких подробностей и могу приукрашивать. Саму лекцию Мириам я помню хорошо. Она обернулась пламенным воззванием в защиту прав животных и страстным порицанием мясоедения. Я сидел прямо за ректором и заметил, как он беспокойно заерзал в кресле. Затем я увидел, как по ряду тихонько передавали записку, и гонец с ней со всех ног поторопился за дверь – несомненно, на кухню колледжа, где готовили обед, который ректор давал в честь Мириам после лекции. Казалось бы, она могла предупредить администрацию заранее, но подозреваю, что победило ее озорство.

В другой раз Лалла хотела собрать пожертвования для Денвилл-холла, чудесно гостеприимного и радушного дома престарелых для актеров: Лалла – председатель его попечительского совета. В то время ее излюбленной творческой техникой была роспись по шелку: она рисовала прекрасных животных. Помимо галстуков (как тот галстук с бородавочником, что не сумел заслужить королевского одобрения) она расписывала изумительные шелковые шарфы, на которых изображала бабочек, голубей, кур, китов, рыб, ракушки, уток, броненосцев (тот шарф купил для своей жены Мэтт Ридли: она родом из Техаса, а броненосец – символ этого штата) – и продавала их, пуская деньги на свои благотворительные проекты. Я знал, что Мириам обычно носит косынку, и предложил Лалле расписать шарф для этой богатой дамы, увлекающейся благотворительностью, в надежде, что это поможет заручиться значительным пожертвованием. Очевидной, хоть и нестандартной, темой были блохи: Мириам не было равных по знаниям об этих ловких маленьких прилипалах. Во много раз увеличенные изображения блох девяти разных видов. Лалла выполнила прекрасную роспись, и я отправил шарф от ее имени, сопроводив описанием благотворительных целей. Наконец пришел ответ Мириам: “Пожалуйста, передайте Вашей жене благодарность и скажите, что я оставлю себе платочек [этот «платочек» был не меньше квадратного метра!], но сообщите ей, что она, к сожалению, недооценила размеры пениса блохи: вам, несомненно, известно, что по соотношению с телом он один из самых крупных в царстве животных”. К письму Мириам были приложены щедрый чек для Денвилл-холла и ее книга по микроанатомии блох с дарственной надписью Лалле: “Вагину кротовой блохи см. на стр. 112”.

Не столь радостные встречи с телевидением

Помимо того, что я был ведущим нескольких документальных передач о науке, я не раз оказывался не “с той” стороны камеры. Перечислять их все в подробностях я здесь не буду. Кроме двух случаев (до которых я дойду позже), где я оказался жертвой монтажа, намеренно вводящего в заблуждение, с наименьшим удовольствием я вспоминаю передачу The Brains Trust[74]. Название и формат были унаследованы от радиопередачи, пользовавшейся заслуженной популярностью в военное время: коллегия из трех человек давала импровизированные ответы на присланные слушателями вопросы, которые зачитывал председатель. Некоторые эксперты менялись каждую неделю, но были и прославленные постоянные участники: Джулиан Хаксли, капитан А. Б. Кэмпбелл и С. Э. М. Джоуд[75]. Когда та, изначальная передача шла по радио, я был ребенком и жил в Африке, но я слушал ее записи: они напоминали об ушедшей эпохе, когда друзья называли друг друга по фамилиям, а голоса на радио скорее ораторствовали, чем беседовали (“Благодарю вас, Кэмпбелл. Однако, Хаксли, а вы как полагаете?”). Телевизионная версия никогда не имела успеха, подобного оригиналу на радио. Теперь я и представить не могу, почему согласился, – но факт остается фактом: я участвовал в трех сериях, и все три были ужасны. Не внушало ничего хорошего уже приветствие председательницы: она выразила изумление тем, что я ученый. Оказалось, она никогда раньше с учеными не встречалась. “В Оксфорде мы звали их «тайными агентами», они ходили на лекции в 9 утра, пока мы все спали”. Дальше – больше: когда в одном из ответов я упомянул Уотсона и Крика, она сказала: “Для наших зрителей не могли бы вы кратко объяснить, кто такие Уотсон и Крик?” Попросила бы она о чем-то таком, если бы я говорил о Вордсворте и Кольридже или о Платоне и Аристотеле? Или даже о Гилберте и Салливане?[76]

Знаменитые пары имен напомнили мне забавную историю, которую рассказывал сам Фрэнсис Крик. Он представил Уотсона кому-то в Кембридже, на что услышал: “Уотсон? Но я думал это вас зовут Уотсон-Крик”. Переходим к очередному отступлению. Мне выпала честь быть знакомым с ними обоими. На ограниченном материале они сумели сделать вывод, имеющий практически безграничную значимость: оба внесли неотъемлемый вклад в это выдающееся достижение, и не так очевидно, чье имя должно идти первым в устоявшейся диаде. Книга Уотсона “Двойная спираль” начинается словами: “Я никогда не видел, чтобы Фрэнсис Крик держался скромно”. Это не соответствует моему – ограниченному – опыту наблюдения за его старшим партнером, но им обоим действительно потребовалось немало уверенности в себе, чтобы добиться успеха. В своей аннотации на обложку автобиографии Крика, “Что за безумная погоня”, я выразил