Злым ветром - Адамов Аркадий Григорьевич - Страница 31

Голос его окреп, завибрировал, глаза вдохновенно заблестели. Мушанский все больше входит в роль страдальца и непризнанного гения. Но Кузьмич довольно бесцеремонно обрывает его.

— Это все потом, — он решительно прихлопывает ладонью по столу. — Насчет страданий. Займемся пока вашими преступлениями. И не старыми, а последними. Кстати, раньше вы между очередными арестами все-таки работали в театрах, а потом перестали. Это почему так, а?

— Я убедился в людской зависти и злобе, — с пафосом отвечает Мушанский.

— О, если бы хоть где-нибудь меня оценили. Хоть где-нибудь. Но нет! И мой талант погибал в отчаянной, неравной борьбе. Вам это не понять. Вам не понять душу артиста! Вы…

— Ну почему же не понять, — спокойно возражает Кузьмич. — Нам всякие души приходится понимать. Поймем и вашу.

Интересно, неужели Мушанский искренне считает, что кто-то погубил его выдающийся талант, или это зависть, обычная зависть человека, сознающего свою бездарность? В жизни встречаются, как вы знаете, оба варианта. Но есть и третий. Разглагольствования о загубленном таланте нужны только для прикрытия, а о чужой, притом всеобщей безнравственности — для оправдания своей. Мелкой, пакостной душонке без этого невозможно существовать.

— Ладно, — говорит между тем Кузьмич. — Хватит насчет театра и таланта. Теперь вопрос по другой линии. Раньше вы занимались квартирными кражами, так?

— Допустим, — снисходительно соглашается Мушанский.

— Почему вы теперь занялись кражами в гостиницах?

— Я?.. — очень естественно удивляется Мушанский. — Вы меня с кем-то путаете.

— Может быть, с Жорой Кротковым? — усмехается Кузьмич. — Супруги Худыш уверены, что вы Кротков.

— Неостроумно, — сухо отрезает Мушанский.

У него заметно портится настроение.

— А разве остроумно отрицать то, что мы уже знаем? — спрашивает Кузьмич. — Вы должны были бы это сразу понять.

— Ничего я не желаю понимать, — с вызовом отвечает Мушанский. — Повторяю, вы меня с кем-то путаете.

— Нет, мы вас ни с кем не путаем, — Кузьмич качает головой. — Вас опознают работники всех московских гостиниц, где вы побывали. А потом мы отвезем вас в Ленинград и Харьков. Там вас тоже опознают, будьте уверены. У вас очень запоминающаяся внешность. И преступления тоже. Особенно последнее.

Я замечаю, как у Мушанского начинают нервно подергиваться уголки рта.

— Да-а, — невозмутимо продолжает Кузьмич. — Последний раз вы пошли на убийство. А потом у вас появился и пистолет.

— Толпа! — со злостью кричит Мушанский. — Толпа может довести личность до крайних мер самозащиты. И тогда личность берется за оружие! Понятно вам это?!

— Ну если каждая личность будет браться за оружие, — говорит Кузьмич, — что получится?

— Я говорю не о каждой личности, — Мушанский презрительно пожимает плечами. — Я говорю о личности с большой буквы.

— Большая буква начинает слово, которое требует уважения, — говорит Кузьмич спокойно. — Имя каждого человека пишется с большой буквы. Но можно лишиться уважения и остаться только с большой буквы.

— Чьего уважения, разрешите узнать? — иронически осведомляется Мушанский.

— Людей. Больше ждать уважение не от кого.

Мушанский пожимает плечами, всем видом своим демонстрируя глубочайшее презрение.

— Ладно, — говорит Кузьмич, — хватит кривляться. Пока что вы вор, Мушанский. Самый обыкновенный вор. И это слово никогда еще не писалось с большой буквы… как и слово «убийца».

— Я не убийца!.. — кричит Мушанский и стучит кулаком по столу.

— Мы еще дойдем до этого эпизода. А пока что вы признаете шесть краж по Москве?

Мушанский резко поправляет:

— Пять!

— Какие же пять вы признаете? — спокойно осведомляется Кузьмич.

Мушанский торопливо перечисляет первые пять краж. Это он «берет на себя». Деться тут некуда, он понимает. Но почему он «не берет» шестую? Конечно, там еще и попытка убийства. Но ведь деться от нее тоже некуда.

Все это, видимо, понимает и Кузьмич.

— А шестая? — спрашивает он.

— Шестой не было, — решительно заявляет Мушанский.

И тут я вспоминаю исчезнувшего жильца того «люкса». Вспоминаю, что мы так и не знаем, что взял в этом «люксе» Мушанский. И вменить ему ту кражу пока невозможно. Но откуда это может знать Мушанский?

— Вы были в той, шестой гостинице, — говорит Кузьмич. — Вас там видели и запомнили. Хорошо запомнили. Вы там впервые решились на убийство.

— Это не убийство!.. Я не хотел убивать!.. — снова кричит Мушанский, и в больших черных глазах его мелькает страх. — Это просто… самозащита, если угодно!.. Я не хотел! Не хотел, понятно вам?!

— Ладно, — говорит Кузьмич. — Всем этим займется следователь. Мне вы скажите только вот что: какие вещи вы взяли в шестой гостинице, в том самом «люксе», где вы напали на женщину? Вы же понимаете, что это вам ничем дополнительно не грозит. Кражей больше, кражей меньше. У вас и так их хватает. К тому же вы уже все равно признались, что в номере-то были. Ведь были?

— Был… — выдавливает из себя Мушанский.

— Что же вы там взяли?

— Ничего не взял.

К моему удивлению, он неожиданно приободряется.

— Ну, ну, — говорит Кузьмич, — я же вам сказал…

— Я превосходнейшим образом понял, что вы мне сказали.

Мушанский разваливается на стуле и просит еще одну сигарету.

Он снова принимается разыгрывать какую-то очередную роль. Момент ему кажется самым подходящим. Еще бы! Мы чего-то не знаем, а вот он знает, и, если ему заблагорассудится, он скажет. А не захочет, так и не скажет. И мы ничего тут поделать не можем.

Кузьмич остается, однако, невозмутимо спокоен.

— Почему же вы говорите неправду? — спрашивает он.

— Я говорю чистейшую правду, — отчеканивает Мушанский таким тоном, будто он никогда еще в жизни не лгал, и ему оскорбительны подозрения.

— Значит, испугались того, что случилось, и, ничего не взяв, поспешили удрать, так, что ли? — снова спрашивает Кузьмич.

— Я? Испугался?

Мушанский дает понять, что ему наносят новое оскорбление. Отвратительно это фиглярство, и я удивляюсь, почему Кузьмич не поставит его на место.

— Тогда почему же вы ничего не взяли? — с непонятным мне терпением продолжает спрашивать Кузьмич.

Что ему надо? Почему он все время кружит вокруг этой кражи? Оставил бы все это следователю, тот наверняка и сам докопается. По лицу Игоря я вижу, что и он не может понять этой настойчивости.

— Почему не взял? — небрежно переспрашивает Мушанский и аккуратно стряхивает пепел сигареты. — Жалкие тряпки, больше ничего не оказалось у этого господина.

Он брезгливо морщится.

— А деньги?

— Денег не было, — отрезает Мушанский и вдруг хлопает себя по лбу: — Ах, нет! Пардон. Запамятовал. Две вещички я там все же прихватил. Две весьма миленькие кофточки.

— И?..

— И скинул Эллочке. — Мушанский снисходительно усмехается.

— Заграничные? — продолжает допытываться Кузьмич.

— Представьте себе, наши.

Неожиданно Кузьмич заканчивает допрос.

— Все, — объявляет он. — Сегодня вы познакомитесь со следователем, который будет вести ваше дело.

— Простите, — учтиво спрашивает Мушанский, — а что с уважаемым Семеном Парфентьевичем?

— Малоуважаемый Семен Парфентьевич арестован, — усмехается Кузьмич. — У него в квартире найдены краденые вещи. Вами, кстати, украденные.

Затем он вызывает конвой, и Мушанского уводят.

После этого Кузьмич некоторое время молчит, утюжа ладонью затылок. Потом закуривает. Он теперь редко курит и как-то опасливо, неохотно.

— Ну так вот, милые мои, — говорит Кузьмич. — Теперь я вам должен кое-что сообщить. Самое время, пожалуй. Вы гражданина Николова помните?

— А как же! — чуть не хором отвечаем мы с Игорем.

Еще бы нам его не помнить. Подозрительно торопливый его отлет в Пензу. А главное, загадочный поступок нашего Кузьмича после звонка в справочную аэропорта, когда он нам объявил, что займется всем этим сам. Как же такое забыть?