Богоборец (СИ) - Курилкин Матвей Геннадьевич - Страница 44

Я негодовал, но к разговорам прислушивался. Говорят, сегодня службу проводит сам пречистый подвижник Мигель де Айяла. Да-да, после смерти чистого бога, монахи отказались от привычки заменять себе имена на числительные. Теперь они несут их с гордостью. Про де Айялу я слышал — тоже Доменико рассказал. Официальный титул у него длинный. Стоявший возле подножия трона девяти высших иерархов церкви, осеняющий чистотой, низвергатель темных тварей, покровитель праведных воинов, пострадавших в войне со скверной и нечистым воинством. Такой, получается, очень авторитетный товарищ. Я, правда, точно знаю, что все, кто стоял «у подножия трона» иерархов, сдохли вместе с ними — слишком большую часть их души занимал чистый бог. Так что это кто-нибудь из бывших слабосилков, выживших после смерти своего бога и волей судьбы возвысившихся. Впрочем, народ его любит. Говорят, во время его служб чаще всего случаются чудесные исцеления. Близок де Айяла к их мёртвому богу. Ещё и проповеди читает не только в главном храме — периодически наносит визиты во все храмы столицы, да ещё, говорят, и по соседним городам ездит. Достойная личность, очевидно. Должно быть, он собрал много сил на жертвоприношениях.

Да, сегодня в храме будет людно.

— Пречистый уже не раз являл свою духовную силу, исцеляя тех, кому в жизни не повезло, — шепчет какой-то бедолага рядом, удерживая на руках бледную, покрытую испариной девчонку. Лихорадка? Простуда? Воспаление лёгких? Таких, как этот мужчина я даже толком осуждать не могу. Когда болеет твой близкий, к кому угодно обратишься, чтобы помог. И, между прочим, я собираюсь лишить его даже шанса получить исцеление для дочери. Неприятно, и совесть гложет. Я усилием воли отбрасываю ненужные мысли. Прежние боги тоже, порой, лечили безнадёжных больных, и при этом не требовали человеческих жертв. Да и лечение у простых, смертных врачей, раньше было гораздо доступнее. Сейчас позволить себе обратиться к лекарю могут только зажиточные граждане.

Толпа, тем временем, всё увеличивалась. Вряд ли местный храм сегодня сможет вместить всех желающих попасть на службу. До начала действа остаётся всего ничего. Богослужение начнется как только последний закатный луч отразится от ярко начищенного медного зеркала на шпиле собора.

Следующие полчаса я провёл, сидя на ступенях у входа в храм. Меня никто не трогал — брезговали. Слишком отвратительно выгляжу. А вот некоторым из пришедших вместе со мной или даже раньше так сильно не повезло. Стали появляться зажиточные горожане. Вот из локомобиля выходит кто-то из благородной семьи. Охрана, расталкивая других ожидающих, провела начальственное лицо прямо ко входу в храм. По дороге того мужчину с больной девочкой спихнули со ступеней, он упал, выронил свою драгоценную ношу… Я пристально вгляделся в машину. Нет, не вижу отсюда герб семьи. А жаль, хотелось бы запомнить этого любителя праведности. И непременно нанести визит, чуть позже.

Вижу, как кривятся в презрении губы у мужчины при взгляде на меня. Ну да, неприятное зрелище. Оно меня и защищает от внимания таких, как он.

— Развели всякую нечисть, — шипит мужчина, проходя мимо. — В прежние времена…

Дальше я не услышал. Впрочем, догадался. В прежние времена таких, как я и тот мужчина с девочкой в храм чистоты даже не пустили бы. Да такие и сами старались держаться подальше, ведь единственное милосердие, которое мог оказать для калек чистый бог — это распылить, чтоб не мучились. В прежние времена больным и увечным не было места возле храма. Их не пустили бы даже на территорию, обнесенную ажурной, позолоченной оградой. Послушники не позволили бы ноге запятнавшего свою чистоту даже коснуться белого мрамора двора, не то, что сидеть на ступенях.

Теперь чистые вынуждены проявлять больше доброты. Давать шанс даже таким отбросам общества. Священная книга, — а у них даже такая теперь есть! — говорит, что даже нечистый имеет шанс вернуть чистоту. Надо бы, кстати, изучить. Интересно. Кажется, до них дошло, что у единого бога обязательно должен быть враг, иначе трудно объяснить беды, которые падают на голову народа не иначе как попущением их великолепного и всемогущего покровителя.

Народу уже много, а двери храма всё не открываются. Того и гляди, начнутся драки и потасовки за место на ступенях. Те, у кого чуть больше сил, будут стараться вышвырнуть совсем ослабевших конкурентов, а благополучные сограждане будут брезгливо смотреть на эту возню, но не посмеют одернуть обезумевших от жажды очиститься, тем более, им самим не нужно сражаться за возможность увидеть пречистого. Говорят, тем, кто заранее внес специальное пожертвование, место в храме и так обеспечено. Самые уважаемые и состоятельные граждане встанут в трансепт[10], другие, смогут смотреть на пречистого с центрального нефа[11]. Обычные горожане расположатся в области боковых нефов. Те же, кто сейчас злобно смотрит на соседей и пытаются сохранить за собой место на ступенях могут рассчитывать только на бесплатный атриум[12]. В нем количество мест не ограничено — сколько сможет вместить помещение, столько и впустят. Остальные могут попытать счастья в других храмах города, вот только ни в одном из них праздничную проповедь не читает святой подвижник де Айяла, а, значит, и шансов на исцеление гораздо меньше.

Шанс очиститься должен быть у каждого. Вот только вмешиваться в разборки рвущих свой шанс людей никто из служителей бога не собирается. Правило только одно — ни одна капля крови грешников не должна осквернить белые плиты камня. И оно соблюдается неукоснительно. Рискнувший нарушить заповедь будет наказан, и наказание это таково, что даже потерявшие последние остатки человечности, боятся самой мысли о том, чтобы нарушить правило. Потому потасовки, которые неизбежно случаются в дни праздников, никогда не выходят за рамки.

Соседи даже мной брезговать перестали, так что мне тоже пришлось побороться за право послушать проповедь. Мне без труда удается сохранить занятое место, ведь я только изображаю больного и немощного, в отличие от тех, кто действительно пришел в поисках чуда. Достаточно отвадить пару самых настойчивых, вытолкнуть их на истертую тысячами ног дорожку прохода, которая, конечно, должна оставаться свободной, и остальные претенденты обо мне забывают, лишь изредка бросая злобные взгляды. Никому не хочется потерять свой шанс, ведь тем, кто встал на проход раньше времени, дюжие послушники аккуратно и вежливо помогают спуститься и встать в начало очереди, которая с каждой минутой все длиннее. Других конкурентов, столь же сильных и наглых, как я, поблизости не наблюдается. Говорят, тот, кто займет место в атриуме без настоящей нужды, будет проклят. Желающих нет, кроме меня. А я проклят уже столько раз, что бояться мне нечего. Да и с проклятиями у меня свои отношения.

Я лениво наблюдаю за тем, как всё сильнее, всё нетерпеливее волнуется народ. Минута за минутой. И вот, наконец, время приходит. Где-то наверху красный луч заходящего солнца скользит по шпилю, все выше и выше. Я не вижу этого, но чувствую всей сутью тот момент, когда свет падает на первое из сложной системы зеркал, встроенной в шпиль. И в один момент ставшие уже неприлично длинными, тени вдруг исчезают. Монолит здания, будто переняв свойства светила начинает испускать лучи во все стороны, блестит красноватым закатным светом так, что больно глазам тех, кто смотрит на него со стороны.

И в этот же момент позолоченные двери распахиваются во всю ширь, открывая жадным взорам внутреннее убранство храма. Феерия света. Кажется, здесь нет места не только тени. Ни одного оттенка другого цвета, кроме белого. Это подавляет и угнетает. Свет сотен электрических ламп столь ярок, что глаза не сразу могут привыкнуть, каждый заглянувший внутрь на несколько секунд опускает глаза, склоняет голову не в силах видеть это сияние. Так и должно быть. Каждый должен почувствовать себя крохотным пятном грязи внутри этого сияния чистоты. Ощутить свою ничтожность и всей душой стремиться к тому, чтобы очиститься. Или исчезнуть, дабы не пятнать своим существованием величие и славу тех, кто владеет жизнью и смертью всего сущего.