Джессика - Нестеренко Юрий Леонидович - Страница 2

На самом деле нельзя сказать, что девушки Малколма вовсе не интересовали. Но только не так! Он терпеть не мог «откровенные мужские разговоры», но еще больше его раздражало лицемерие, когда самыми возвышенными словами именовали самое низменное действо.

Выражение «заниматься любовью», как и его производные типа «этой ночью он любил ее три раза», вызывали у него такое же отвращение, как куча дерьма на тарелке из дорогого сервиза посреди праздничного стола (зрелище определенно еще более мерзкое, чем та же куча дерьма просто на земле). Даже поцелуй был для него отвратительней сцены из фильма ужасов. Чужой слюнявый рот, язык, как сырое щупальце монстра, мерзкие влажные звуки… Почему отношения не могут быть чистыми?! Свободными от всей этой гадости?

Когда-то ему казалось, что он нашел свой идеал. Соседская девчонка, с которой они были знакомы с двенадцати лет. Ей тоже нравились компьютеры и фантастика про космос, а не глупые девчоночьи сериалы. Она не была ослепительной красавицей — ничего похожего ни на главную секс-бомбу класса Беверли Харт, ни на ее вечную соперницу Линду Портер — но как раз эти две не вызывали у Малколма ничего, кроме раздражения, в то время как милое лицо Кэтрин со вздернутым, чуть присыпанным веснушками носиком и большими серыми глазами, обрамленное волнистыми рыжеватыми волосами, чем дальше, тем больше казалось ему чудесным зрелищем. Но только лицо. Малколм не обращал внимания ни на ее выросшие груди, ни на появившиеся в речи незнакомые прежде интонации, ни на то, что его подруга, кажется, поддерживает их обычные разговоры без прежнего энтузиазма и словно бы ждет от него чего-то еще. Мысль о сексе с ней была для него такой же невозможной дикостью, как идея помочиться в лицо лучшему другу или проделать то же самое с прекрасной картиной.

И вот за три недели до выпускного, на самой середине увлеченного рассказа Малколма о новой модели Zeppelin-Staaken, германского тяжелого бомбардировщика Первой мировой войны, которую он как раз начал собирать, Кэтрин решила взять инициативу в свои руки. В самом буквальном смысле. Не говоря ни слова, она ухватила его за промежность.

Малколм оттолкнул ее с такой силой, что она едва удержалась на ногах. Чувствуя, как его лицо становится пунцовым (чего с ним не случалось никогда прежде — чужие похабные разговоры вызывали у него отвращение, но не стыд, ведь это была чужая грязь, никак не касавшаяся его лично), он выдавил что-то вроде «ты… ты…», повернулся и пошел прочь со всей возможной скоростью. В тот же день он удалил с компьютера (не забыв сразу очистить корзину) все ее фотографии и спустил в унитаз те, что были распечатаны на бумаге. Он хотел бы больше никогда ее не видеть, но это было невозможно, коль скоро они не только жили по соседству, но и учились в одной школе; но, во всяком случае, Малколм старался по возможности не смотреть в ее сторону. На выпускном она была с капитаном футбольной команды (который, по всей видимости, решил таким образом отомстить за что-то Беверли Харт), но вот на это Малколму было уже глубочайшим образом плевать. Уезжая в университет, он радовался не только тому, что стал студентом и начинает взрослую жизнь, но и тому, что больше не придется даже случайно видеть эту грязную тварь.

Зато теперь ему приходилось постоянно видеть Рика, и это вызывало у него почти такой же дискомфорт. Нет, если сравнивать экстремумы функции «отвращение», то Рик был не настолько ему неприятен — особенно когда начал, наконец, понимать бесплодность своих попыток втянуть соседа в «настоящую студенческую жизнь» и заметно поуменьшил свою навязчивость. Зато если брать интеграл той же функции по времени… От Рика ведь некуда было деваться. Нельзя было прийти домой и запереть дверь, оставив Рика снаружи вместе со всеми прочими чужими, как делал Малколм все свои школьные годы. Рик имел полное право находиться внутри, и вот это было хуже всего. Даже если он просто лежал на своей кровати, слушая что-то через наушники и ничем не мешая соседу. Малколм благословлял все тусовки и вечеринки, на которые уходил Рик, но ведь рано или поздно он все равно возвращался. Тем более что тусовки случались все же не каждый день, и даже и Рику надо было когда-то готовиться к занятиям.

Единственным хоть каким-то выходом для Малколма было уходить самому. К счастью, темнело пока еще поздно, и погода стояла хорошая, так что Малколм с первых же дней повадился ходить к озеру (у него было какое-то длинное индейское название, но все называли его просто «озеро»). От общаги до главного входа в парк, тянувшийся вдоль берега, нужно было пройти по городским улицам около полутора миль (а потом, разумеется, столько же обратно), так что большинство студентов, желающих отдохнуть на свежем воздухе, предпочитали огромные лужайки на территории самого университета (а любители «активного отдыха» — его же спортивный комплекс). Это Малколма тоже полностью устраивало. Нет, он ни с кем из них не ссорился, в том числе и с Риком. Он просто хотел оказаться от них всех подальше (да и от обычных гуляющих горожан тоже, для чего достаточно было уйти подальше вдоль берега озера).

Иногда он уходил налегке, иногда брал с собой книги и тетради, чтобы позаниматься где-нибудь на скамейке.

Но в этот пятничный вечер, венчавший его третью учебную неделю, он просто гулял.

Необходимости заниматься накануне свободного от учебы дня не было. Желания возвращаться в общагу и общаться там с Риком — тем более. Так что Малколм просто неспешно шагал вокруг озера, стараясь при этом держаться подальше от асфальтовой аллеи и обследуя вместо нее грунтовые тропинки, то выходившие к самой воде, то, напротив, уходившие в лесные заросли. У него, как обычно, был с собой mp3-плеер с наушниками (нередко он даже не включал музыку, но наушники все равно вставлял в качестве простейшей защиты от желающих заговорить — всегда можно сделать вид, что не слышишь), однако теперь он упрятал все это в карман и шел, слушая пересвистыванье птиц и шорох белок в листве. Если не сильно оглядываться по сторонам (где сквозь деревья виден был просвет аллеи), легко можно было представить, что находишься за сотни миль от людей. Обойдя озеро с восточной стороны, Малколм развернулся, не желая снова выходить в самую людную часть парка (в пятничный вечер — людную даже более обычного), и столь же неспешно побрел назад. А затем — еще раз.

И вот, проходя через самую удаленную от входа часть парка по третьему разу, он, наконец, обратил внимание на скамейку. С одной стороны, у него возникло желание присесть отдохнуть, с другой — солнце уже протянуло через озеро ослепительную дорожку расплавленного золота, и Малколм подумал, что это место идеально подходит, чтобы полюбоваться закатом до самого конца. Потом, конечно, придется возвращаться уже в темноте, но это Малколма не беспокоило. Парк был вполне безопасным местом — как и город в целом, если судить по криминальной статистике в интернете. А уж оказаться в общаге он точно хотел чем позже, тем лучше.

По своей конструкции скамейка была, разумеется, такой же, как и пара дюжин других, расставленных вдоль озера и дорожек парка. Но кое-что ее все же отличало. Во-первых — низко нависший над ней купол ветвей, словно бы ограждавший ее от всего остального мира. Во-вторых — отсюда, пожалуй, и в самом деле открывался лучший вид на закат над озером, во всяком случае, в сентябре, когда солнце садится точно на западе. А в-третьих… когда Малколм подошел к скамейке ближе, на ее спинке в закатных лучах ярко блеснул большой металлический прямоугольник.

Малколм, конечно, сразу понял, что это. Он видел мемориальные скамейки много раз, даже в этом парке их было несколько. Но обычно табличка, установленная родней в память о покойном, была меньше. Эта же занимала почти всю высоту спинки. Подойдя вплотную, Малколм понял, в чем дело. Половину таблички занимала фотография.

Это было фото юной девушки. Очаровательное лицо с острым подбородком, большими смеющимися глазами и чудесной улыбкой. Каштановые волосы двумя волнами ниспадали на плечи, завиваясь на концах над надписью на футболке (Малколм опознал верхнюю часть университетского логотипа). Насколько можно было судить по черно-белому фото — никакой косметики; тонкие губы без всякой сексуальной пухлости, никаких накрашенных век и распутной поволоки во взгляде — словом, ничего того, что Малколм ненавидел в сверстницах. В маленьких ушах даже не было сережек. Девушка на фото казалась воплощением естественности, невинности и чистоты. Словно прекрасный цветок, доверчиво открывшийся навстречу солнечному утру…