По рукоять в опасности - Френсис Дик - Страница 9

Снаружи, в коридоре, заскулил пылесос. От этого шума Айвэн страдальчески скривился. Вильфред выскочил в коридор. Пылесос умолк, и обиженный женский голос произнес:

– Все это очень хорошо, но я должна сделать свою работу, вы сами это прекрасно понимаете.

– Ах, дорогой, – сказала мать и вышла из комнаты, но лишь подлила масла в огонь.

– Я не вынесу этого, – сказал Айвэн.

Он встал и, пошатнувшись, смахнул со стола коробку с салфетками. Я наклонился и поднял ее с пола, заметив, что на нижней стороне коробки записан ряд цифр, в которых я узнал номер телефона Самого в Шотландии.

Перехватив мой взгляд, направленный на эти цифры, Айвэн сказал:

– Возле телефона есть карандаш, но новая прислуга то и дело перекладывает мою записную книжку с места на место. Это просто бесит меня. Вот и приходится пользоваться коробкой для салфеток.

– Почему бы вам не сказать прислуге, чтобы она не трогала вашей записной книжки?

– Да, пожалуй, надо сказать. Скажу.

Я протянул Айвэну руку, чтобы помочь ему тверже держаться на ногах. Он не отказался от моей помощи.

– Надо бы отдохнуть до прихода Оливера, – сказал Айвэн, и я проводил его до постели.

Айвэн улегся прямо на покрывало, не сняв с себя халата и даже не сбросив шлепанцев, и закрыл глаза.

Я вернулся в кабинет и с облегчением уселся в кресло. Таблетка доктора Роббистона по крайней мере смягчила постоянные вспышки острой боли в мышцах. Осталась только общая ноющая боль во всем теле и жжение вокруг левого глаза. Думай о чем-нибудь другом, сказал я себе. О том, как скрыть банкротство...

Я художник, черт побери! Не мировая величина, но и не какой-нибудь ремесленник. Я должен научиться говорить «нет».

Вернулась моя мать. Пылесос хранил молчание. Мать села в кресло и сказала:

– Теперь ты видишь? Я кивнул:

– Да, я вижу человека, который любит тебя.

– Не в этом дело...

– В этом. Он знает, что его завод в трудном положении, может быть, на грани краха. А этот завод – опора его жизни. Может, из-за этого у него и был сердечный приступ. Он чувствует, что теряет престиж, и думает, наверное, что обманывает твои надежды, падает в твоих глазах. Это невыносимо для него. – Я сделал паузу. – Он сказал мне, чтобы я заботился о тебе.

Мать изумленно смотрела на меня.

– Но я могла бы жить с ним и в бедности и утешать его, – сказала она.

– Ты должна сказать ему об этом.

– Но...

– Я знаю, ты не любишь вкладывать чувства в слова, но теперь ты должна будешь сделать это.

– Может быть...

– Нет, – сказал я. – Именно сейчас. Сию минуту. Он так говорит о своей смерти, как будто она для него прибежище! Он дважды сказал мне, чтобы я заботился о тебе. Я буду заботиться о тебе, но если это не то, чего ты хочешь, иди к нему и обними его. Я думаю, он мучается от стыда из-за краха завода. Он хороший человек и нуждается в утешении и спасении.

– Я не могу...

– Иди и скажи ему, что любишь его, – сказал я. Мать бросила на меня растерянный взгляд и нетвердой походкой пошла в спальню Айвэна.

Мной овладела апатия, я ждал следующего удара судьбы и хотел, чтобы все, что произойдет в этот день, было подобно тому, что происходит в игре в гольф. Гольф мирное и благопристойное занятие, однако подвергающее серьезному испытанию вашу честность. Я изображал на своих картинах страсти гольфа, его сущность и открыл для себя, что это был прежде всего конфликт моей души. Если бы я малевал миленькие сценки без ощущения внутренней напряженности, не пропускал их через собственное сознание, вполне вероятно, мне не удалось бы продать ни одной из своих картин. Те, кто их покупал, были игроками в гольф, и они покупали картины за отображенную в них сущность борьбы.

Все четыре законченных полотна, украденных из моей хижины, изображали игру на больших площадках на Пеббл-Бич, в Калифорнии и были для меня не только овеществленным затраченным на них временем и будущим доходом, но также и неотъемлемой составной частью душевной боли, которую я не мог выразить иначе или вообще как-то объяснить. Вместе с холстом и красками эти ублюдки унесли мою психическую энергию, и, хотя я мог бы написать другие и похожие картины снова и снова, мне уже никогда не удалось бы точно передать именно тех касательных ударов, тех мимолетных оттенков психического состояния, того прилива решимости, который наступает за секунду-другую до удара по мячу.

Моему сравнительно мирному состоянию через полчаса пришел конец, потому что явился Оливер Грантчестер и с ним хрупкая молодая женщина. Они прибыли во всеоружии. Тут был и компьютер, и принтер, и сумка всяких канцелярских принадлежностей.

Оливер Грантчестер и я встречались, наверное, всего пару раз за эти годы, и никакого интереса друг к другу не проявили. Мое присутствие в кабинете Айвэна как будто бы насторожило Грантчестера и заставило даже нахмуриться.

Вместо «доброго утра» он сказал мне: «Я думал, вы в Шотландии».

На голос Грантчестера из спальни Айвэна пришли он сам и мать и дружески приветствовали адвоката, исправив тем самым мое упущение.

– Оливер! – воскликнула моя мать, подставляя ' щечку для полагающегося ей поцелуя. – Как хорошо, что вы пришли!

– Да, хорошо, – пианиссимо прозвучало эхо из уст Айвэна, собиравшегося сесть в свое всегдашнее кресло.

– В любое время я к вашим услугам, Айвэн, – весомо произнес Оливер Грантчестер. – Вы знаете это.

Крупная фигура адвоката и его громкий, властный голос как-то сами собой заняли слишком много места в комнате, и кабинет Айвэна стал казаться меньше и теснее. На вид Оливеру Грантчестеру можно было дать лет пятьдесят. Из темных седеющих волос на затылке выглядывала плешь. Крупным мясистым губам соответствовал крупный мясистый подбородок. Я не сумел бы изобразить его филантропом, который смотрит на вас с портрета теплыми, дружелюбными глазами, но, возможно, все дело в том, что именно я, Александр Кинлох, был несимпатичен Оливеру Грантчестеру, и Оливер Грантчестер не мог бы заставить себя улыбнуться Александру Кинлоху.

Адвокат как бы между прочим представил свою помощницу по имени Миранда, и моя мать усадила ее за письменный стол Айвэна, освободив там место для ее портативной техники.

– Вы хотите составить документ о передаче ваших полномочий доверенному лицу? – обратился Грантчестер к Айвэну. – Весьма разумно с вашей стороны, позволю себе сказать, учитывая состояние вашего здоровья. Я принес с собой типовой документ. – Он взглянул на свою помощницу. – У вас все готово, Миранда? – Миранда кротко кивнула головой. – Достойно сожаления, – продолжал Грантчестер, – что очень многие люди не столь предусмотрительны, как вы, мой друг. Жизнь не стоит на месте. Временная передача полномочий доверенному лицу может прекрасно все уладить, пока к вам не вернется ваше прежнее самочувствие.

Айвэн послушно кивнул, соглашаясь со словами адвоката.

– Так кто же будет действовать от вашего имени? – спросил Грантчестер. – Вы знаете, что я считаю для себя большой честью помогать вам всем, чем только могу, но будет правильнее, чтобы вашим доверенным лицом стала Пэтси. Да, ваша дочь как нельзя лучше годится на эту роль. Надеюсь, вы уже обсудили с ней этот вопрос? – Он оглянулся вокруг с таким видом, словно ожидал, что Пэтси вот-вот материализуется в кабинете Айвэна. – Итак, это Пэтси. – Грантчестер обращался уже к Миранде. – Составьте документ на имя миссис Пэтси Бенчмарк, дочери сэра Айвэна. Айвэн кашлянул и сказал ей:

– Нет. Не миссис Бенчмарк. Я назначаю своим доверенным лицом моего приемного сына, присутствующего здесь. Впишите в документы имя Александра Кинлоха.

У Оливера Грантчестера от неожиданности отвисла челюсть, но он не издал ни звука. Он казался крайне удивленным и даже негодующим.

– Александр-Роберт Кинлох, – повторил Айвэн для Миранды и произнес при этом мое второе имя по буквам, чтобы на этот счет не возникало никаких сомнений.

– Но это невозможно, – произнес адвокат, вновь обретя дар речи.