О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденног - Виницкий Илья Юрьевич - Страница 83

Скакал на рыжей кобылé.

Он был во кожаной тужурке,

Он был во плисовых штанах.

И пел народну песню «Мурку»

Он со слезами на глазах.

И пел народну песню «Мурку»

Он со слезами на глазах.

А в месте том, где эта Мурка

Совсем убитая была —

Была мокра его тужурка,

Навзрыд рыдала кобылá!

Была мокра его тужурка,

Навзрыд рыдала кобылá!

Когда промокла вся тужурка

И стали мокрыми штаны

Еще два белых эскадрона

Семен Михалыч порубил.

Еще два белых эскадрона

Семен Михалыч порубил.

В степи, под зноем раскаленным,

В сухом, горячем ковыле

Семен Михайлович Буденный

Скакал на рыжей кобылé.

Семен Михайлович Буденный

Скакал на рыжей кобылé...

Песенку эту лет десять назад исполнили в одной попу­-лярной телепрограмме, но кажется, что это все-таки чья-то пародия-вариация на шутку Маяковского и рабкоровский фольклор 1920-х годов. Впрочем, очень даже может быть, что Маяковский эту строфу сам и сочинил — то ли чтобы повеселить комсомольских жеребцов (что-то вроде приписывавшейся Буден­ному грубой армейской гендерной шутки об авторе «Конармии»: «смотря какая бабель»), то ли ради игры с клишированными революционными рифмами (у Николая Асеева в красноармейской песне 1923 года: «С неба полуденного жара — не подступи, // Конная Буденного раскинулась в степи» [11]; был еще и плакат времен Гражданской войны с надписью: «Силен бес от полуденный, // Да сильней у нас Буденный» [12]; в свою очередь, Сергей Есенин рифмовал «ветер полуденный» с «удалой Буденный» [13]). А может быть, командующий «кавалерией острот» с рифмами-пиками просто решил посмеяться над популярным «Маршем конников Буденного» с неправильным ударением («Мы — Красная кавáлери́я» [14]), смешав его с хрестоматийными блоковскими образами: «И вечный бой! Покой нам только снится // Сквозь кровь и пыль... // Летит, летит степная кобылица // И мнет ковыль <...> // Покоя нет! Степная кобылица // Несется вскачь!» [15] Или (если бы Маяковский был Набоковым) ре­шил обыграть пушкинскую гендерную метаморфозу в «Зимнем утре»: «Но знаешь: не велеть ли в санки // Кобылку бурую запречь? // Скользя по утреннему снегу, // Друг милый, предадимся бегу // Нетерпеливого коня»? [16]

А еще вероятнее (извините, что отвлекаемся от кошачьей темы), что это четверостишие, постоянно цитировавшееся Маяковским на выступлениях в качестве примера некачественной продукции молодых авторов, полагавшихся на руководство профессора Георгия Шенгели (архиврага Владимира Владимировича) о том, как правильно писать статьи, фельетоны и стихо­творения, представляет собой злую пародию на методологию последнего. Так, в названном трактате 1926 года Шенгели вначале долго рассуждает о стилических различиях между конем, лошадью, мерином и кобылой («мы все знаем, например, слово „конница“; ну а если бы кто вместо этого слова сказал „лошадница“ или „жеребечница“? Вышел бы сущий вздор» и т. д. [17]), а потом предлагает следующую модель для написания стихо­творного фельетона:

Вот начало пушкинского стихотворения «Анчар»:

В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит один во всей вселенной...

Предположим, мы хотим пародировать это стихотворение, написав фельетон о свирепом кассире, с которым сладу нет.

Мы пишем:

У кассы чахлой и пустой,

Объятый злобой неизменной,

Кассир, как грозный часовой.

Стоит один во всей вселенной» [18].

«Прочитал начинающий автор книжку Шенгели, — вспоминал слова Маяковского современник, — и вот появляется стихотворение о Буденном». После взрыва смеха Маяковский резюмировал басом: «Нельзя в слове „кобыле“ делать ударение на последнем слоге и переделывать пол — хорошо, что кобыла книги не читала!» И мрачно усмехался: «Вот к чему приводят эти „руководства“» [19].

Очень похоже, что четверостишие, приводимое Маяковским, издевательски вышито по канве, предложенной «бешеным огурцом» Шенгели (так называли своего агрессивного литературного оппонента задиристые лефовцы в честь южного овоща, стреляющего семенами во все стороны на расстояние двух мет­ров). Причем с гендерной точки зрения Маяковский в этом опусе не просто феминизировал коня командарма, но умышленно протащил с помощью безграмотного ударения в «кобы­лé» кобеля! (Вспомним вульгарный тест, с помощью которого определяют грамотность собеседника: «настоящий интелли­-гент должен уметь отличить Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля и кабеля от кобеля».) Опасные игры

Скучно, как уже было сказано выше, жить на этом свете господам. Лермонтов, как мы знаем, заменил мужской род гейневского одинокого дерева на женский и кардинальным образом извратил смысл стихотворения немецкого поэта. «Любимый небесами» стихотворец и вельможа-крепостник граф Д. И. Хвостов по забывчивости переменил пол длинноухому ослу и превратил его в пространстве одной притчи в ослицу. Пушкин, сев в санки с бурой кобылкой, тотчас же превратил ее в нетерпеливого коня. Сочинитель стихов о Буденном (кто бы он ни был), ударив нагай­кой по грамматическому окончанию, своевольно сделал серую кобылу жеребцом той же масти. Но все это отдельные случаи. Гораздо тревожнее тот факт, что целый легион русских перевод­чиков представил шекспировскую Мурку котом, хотя в русском языке есть и всегда было соответствующее оригиналу слово.

Более того, подрывная по сути дела гендерная политика русских переводчиков порою доходит до совершенно возмутительных форм. Приведем в качестве заключительного примера неуклюжий неопубликованный перевод, сделанный одним из таких авторов, известного английского народного детского стихотворения:

Старая ведьма когда-то жила

В хижине под холмом,

И если она никуда не ушла,

Там и теперь ее дом.

Также в той хижине проживал

Черный, взъерошенный кот.

И если он никуда не сбежал,

То и теперь там живет.

Жил там еще и мышиный народ —

Я видел, друзья его сам, —

И если мышей тех не съел этот кот,

То мыши, поверьте мне, там.

Однажды я в хижину ту заглянул,

Гуляя весной по холмам,

И если б меня этот кот не спугнул,