Улей. Уйти нельзя выжить (СИ) - "Алекс Д" - Страница 37

Кая никогда не была наивной. Она знала, что где-то существуют подобные нелюди, устраивающие от скуки кровавые оргии, и возможно, то, что она увидела, еще не самое худшее, но у каждого свой предел, и для Каи он настал сейчас. Не семь дней назад, когда она стреляла в напавших на нее девушек, и не в тот момент, когда смогла заставить себя смотреть на убийство людей, а сейчас. Это… это хуже, чем смерть, хуже, чем просто умереть или быть задушенной, разрубленной на части.

У нее не хватило смелости досмотреть до конца, но Кая чувствовала агонию темнокожей девушки, как свою собственную и в эту минуту умирала вместе с ней. Сквозь монотонный рокот волн и ласковый шепот ветра Кае слышались душераздирающие крики и затихающие стоны знойной красавицы, а в глазах все еще стояла ее соблазнительная улыбка, подаренная тому, кто без зазрения совести отдал девушку на растерзание похотливым ублюдкам, трусливо скрывающим свою звериную сущность под масками.

Задрав голову вверх, Кая уставилась в бескрайнее звездное небо, стыдливо накрывшее сверкающим ковром неумолимо катящийся в пропасть мир, легкое дуновение коснулось ее пылающего лица, из горла вырвался протяжный хриплый вопль, спугнувших стайку чаек, пристроившихся на ночлег где-то внизу, а потом все стихло…

Бут

На минус втором уровне нет прозрачных стен, панорамных окон, петляющих коридоров, зеленых оазисов с журчащими фонтанами и обустроенных мест для комфортного отдыха. Здесь царит атмосфера обреченности, безумия и смерти. Тусклое освещение, давящая тишина, специфический запах. Длинный проход прорезает уровень насквозь, с двух сторон симметрично расположены одинаковые камеры с толстыми звуконепроницаемыми железными дверями, отверстия для подачи пищи защищены крепкими решётками, бетонные стены и пол окрашены в угнетающий темно-серый цвет. Камеры слежения внутри и снаружи, каждый отсек напичкан датчиками движения, в случае чрезмерной активности заключенного мгновенно подающими сигнал в центр управления.

Если где-то в мире и существует тюрьма, из которой невозможно сбежать, то она здесь.

Глухое эхо моих шагов многократно разносится по коридору. Самый тихий уровень из всех. Зона забвения, где недостойные быстрой смерти узники медленно сходят с ума в ожидании своего конца. Помимо надзирателей, врачей и уборщиков, доступ на минус второй этаж есть только у меня, и это далеко не бесплатная привилегия. Но плачу я за нее не деньгами, а совершенно иной валютой. Остановившись у самой дальней камеры, пару секунд смотрю в глазок сканера.

— Время посещения пять минут, — оповещает механический голос.

Услышав характерный щелчок, захожу в образовавшийся проем. Как только оказываюсь внутри, тяжелая металлическая дверь со скрежетом закрывается. В нос ударяет едкий запах сырости.

— Свет, — вглядываясь в густую темноту, коротко бросаю я, и под низким потолком вспыхивает галогенная лампа.

В скудном освещении обстановка в камере выглядит удручающе и убого. Неоштукатуренные, исцарапанные ногтями бетонные стены, следы плесени в темных углах, вся немногочисленная мебель, состоящая из узкой койки, двух стульев и стола, прикручена к полу. Ни книг, ни сменной одежды, ни постельного белья. Заключенные носят только то, что доставляют надзиратели. Душ — раз в неделю, здесь же. Вода поступает из разбрызгивателя в потолке и уходит в сливное отверстие в полу. Единственный облегчающий существование бонус — унитаз, раковина и средства для элементарной личной гигиены. Но опять же это сделано для удобства персонала, которому не приходится каждый день выгребать дерьмо. Правда, некоторые заключенные специально упорно гадят мимо, не боясь побоев своих тюремщиков. Попавшие сюда узники быстро обретают иммунитет к боли, а многие со временем находят в ней нечто приятное.

Многие, но не она.

— Здравствуй, мама, — тихо произношу я, приближаюсь к неподвижно сидящей на стуле женщине. — Я принес тебе кое-что, — выкладываю на стол фрукты и два сэндвича с индейкой. Знаю, что она до них не дотронется, но прийти с пустыми руками не могу. — Вот еще, — достаю из бумажного пакета пару тёплых носков и опустившись на колени, бережно надеваю на ледяные ноги. — Не снимай, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты простыла, — подняв голову, смотрю в безучастное лицо, ощущая знакомую скребущую ярость в груди. — Ты выглядишь лучше, чем неделю назад, — мягко говорю я.

И это действительно так. Седые волосы собраны в аккуратный пучок на затылке, руки расслабленно лежат на худых коленях. На длинной фиолетовой рубашке из плотной ткани нет ни единой складки, словно она только что ее надела.

— О тебе хорошо заботятся? — вопрос повисает в воздухе.

Она молчит, взгляд устремлен сквозь меня, на губах рассеянная блуждающая улыбка. Накрыв ладонями тонкие морщинистые кисти, я немного приподнимаюсь, чтобы наши лица оказались напротив друг друга.

— Не молчи. Скажи хоть что-нибудь, — хрипло умоляю я, с надеждой вглядываюсь в застывшие черты. — Дай мне знак, что ты еще здесь, что ты со мной, — внутри все замирает, когда в выцветших бледно-голубых глазах проскальзывает осознанная мысль. Губы матери беззвучно шевелятся, она перехватывает мои запястья.

— Это ты, Ной? — голос сухой и скрипучий, как наждачная бумага, но я рад любому слову из ее уст, даже, если эти слова обращены не ко мне.

— Ной умер, мама, — тихо отвечаю я. — Очень давно умер. У тебя остался только я. Попробуй вспомнить…

— Нет, не хочу! Ной не может умереть. Уильям никогда бы этого не допустил, — оттолкнув мои руки, яростно хрипит она. Глаза лихорадочно горят, рот искривлён гримасой боли. — Уилл любит нашего белокурого ангелочка. Он бы не позволил…

— Уильям никого не способен любить, — резко перебиваю я, обхватывая лицо матери ладонями. — Он приговорил тебя. Из-за него ты здесь.

— Ложь, я родила ему сына…

— Уильяму не нужны дети, — снова не даю ей договорить, потому что знаю — я не услышу ничего нового. — Он безумен, и ты тоже… Он сделал это с тобой. Почему ты позволила ему? Почему не боролась? — во мне говорит гнев, но здесь — единственное место, где я могу снять маску и побыть собой. И за эти пять минут свободы я тоже заплатил высокую цену.

— Ты всегда его ненавидел. Убирайся, Дэрил, — яростно рявкает мать, а у меня на лице расцветает счастливая улыбка.

— Ты помнишь мое имя. Ты помнишь… — шепчу, нежно целуя ее холодный лоб. — Пожалуйста, скажи, что мне сделать, чтобы помочь тебе?

— Отомсти, — одними губами произносит она.

Глаза матери резко гаснут, морщинки на изможденном лице становятся глубже, уголки губ опускаются, черты застывают.

Она была так красива когда-то… давно, очень давно.

— Кто здесь? Это ты, Ной?

— Нет, мам. Это, Дэрри, твой старший сын, — обняв окаменевшие плечи, я прижимаю ее к себе, и все оставшееся в моем распоряжении время легонько укачиваю в своих объятиях.

Поднявшись на тринадцатый уровень, я прямиком направляюсь в операторскую. Внутри все зудит от потребности еще раз пересмотреть запись с ночными откровениями пчелки из пятой соты. Удивительно, как разговорчивы становятся самые скрытные и упрямые личности под воздействием мескалина[8]. Нельзя с уверенностью назвать это вещество «сывороткой правды», таковой не существует в природе. По одной простой причине — подсознание человека способно выдавать свои фантазии за реальность. Пресловутый самообман тоже имеет место быть. Поэтому достоверность добытой таким способом информации требует фактических доказательств.

В случае с Мином-Эмином показания пчелки подтвердились полностью, но события пятилетней давности и гораздо более ранние фиксируются мозгом по-разному, что абсолютно закономерно и естественно. Мы взрослеем, учимся, приобретаем опыт и наше восприятие реальности постепенно меняется. То, как человек видит и воспринимает себя, свои поступки и окружающую действительность в пять лет и в восемнадцать — это две совершенно разные картины мира. Данный факт необходимо учитывать, при анализе исходных данных.