Витим золотой - Федоров Павел Ильич - Страница 23

Из сеней доносились громкая возня, ребячий крик, стук салазок, гулкие хлопки веника по шубенкам, громкие окрики Степки.

– Арясину эту куда тащишь, кочерыжка мерзлоносая? Погоди, нос вытру! Мишка, Пельмень корноухий, положи топор на место!

Через минуту, топая замерзшими валенками, напустив в теплую кухню холода, ввалились удалые, розовощекие, глазастые важенинские отроки. Старшему – корноухому Мишке Пельменю было девять лет. Второму, Ваське, прозванному Косолапым, было восемь. Ходил он всегда со стоптанными каблуками, носками внутрь, как истый старый дед-кавалерист, поэтому и удостоился такого меткого прозвища. Младшему было семь. Дома его звали Ильей, на улице прибавляли слово «пророк». Кличка прилипла крепко, но ввиду его святости произносилась в исключительных случаях. Это еще объяснялось и тем, что маленький забияка, когда его так называли, хватал в руки что ни попало и молча обрушивал на голову обидчика.

– Здравье желаем, дядя Петр! – дружно и весело выкрикнули ребята.

– Здорово, дорогие братья-разбойнички! Как рубилось-воевалось, сколько добычи досталось? Как ворогов стерегли, честь артели берегли? – шутливо приветствовал Петр Николаевич эту веселую стайку, похожую желтыми одинаковыми шубенками на теплых красногрудых снегирей.

– Хорошо! Мы, дядя Петр, вашему Ястребу поперечник отпустили и сена дали, – картавя застывшими ртами, вместе отрапортовали Васька Косолапый и Мишка Пельмень.

– Молодцы-удальцы! – поглядывая на краснощеких ребят, похвалил Петр и, вспомнив своего домовитого, смышленого Саньку, тепло улыбнулся одними усами.

– Прокатили бы, дядя Петр! – поглаживая давно обмороженную и отвалившуюся кромку уха, простонал Мишка.

– Эх и проехались бы! – старательно дуя оттопыренными губенками на розовые, застуженные ладони, поддержал его Васька.

– Эх и сторово! – важно прохрипел маленький «пророк». Он до того озяб, что не мог сам стащить с ног закостеневшие валенки. Ему помогала мать.

– Сиди смирно, карась мороженый! – крикнула на продрогшего сынишку Степка. – Слово-то выговорить не может, а туда же – прокатиться.

– Марш! Все на печку! – скомандовал Важенин.

Раздевшись, толкая друг дружку, ребята вскарабкались на широкую русскую печь. Перешептываясь о чем-то, выглядывали оттуда, как остроглазые зверушки. Петр Николаевич смотрел на эти темноволосые головенки с грустным и в то же время радостным изумлением. Он даже забыл, что ему надо прощаться и куда-то уезжать.

– А ты, кум, чего в шубе толчешься? – дернув его за рукав, спросила Степка. Она была без платка и верхней одежды, с двумя толстыми на спине косами, смугловатая, крепкая, тонкая в талии, с кругло обозначенными под зеленой кофточкой грудями. Петр глядел на нее со скрытой тоскующей завистью.

– Мне ехать пора, – сказал он со вздохом.

– А может, останешься?

– Не могу, кум. Прощай.

Лигостаев надел папаху. Волоча по полу кнут, подошел к двери. Возле порога, запахнув полы тулупа, он остановился, ни на кого не глядя, сказал:

– Выйди, кум, на час. У меня есть одно дело к тебе…

– Секретничать начинаете! – крикнула Степка. – Не таитесь, миляги, я все равно все ваши секретики разузнаю! – звонко пропела она и с гордо приподнятой головой ушла в переднюю горницу.

– А мы ничего от тебя скрывать не думаем! – крикнул ей вслед Петр Николаевич. Дело, которое он задумал, было очень для него значительным и важным.

Захар Федорович, накинув на плечи стеганую казачью теплушку, вышел вместе с Петром.

– Ну говори тут, – когда они очутились на крыльце, сказал Важенин. – Я на босу ногу и дальше не пойду.

– Да тут сразу-то не скажешь, – тихонько пристукивая кнутовищем о перила, с глубоким вздохом проговорил Петр Николаевич.

– А когда были одни в доме, чего молчал?

– Дело такое, подумать надо…

– Говори быстрей. Не тяни за душу… А то я замерзну… Жениться, что ли, задумал?

– Избави бог. Что ты, кум! – резко повернув голову, возразил Лигостаев.

– От этого бог избавил одного архиерея, старика Максима Падерина да поповского мерина, – ввернул Важенин. – Тебе еще сорока лет нету, три такие ватажки настрогать можешь… Загорбок у тебя крепкий, сядут – и айда, папаша!

– Не угадал. Этого у меня и на уме уже нет. Знаешь что, я Саньку усыновить хочу, по всей форме, – твердо закончил Петр Николаевич и облегченно распахнул полы длинной бараньей шубы. Слово было сказано, и уже назад взять его он не мог.

– Саньку? – протянул Важенин удивленно.

– Его. Сейчас он мне милее родного сына, и ты пособи, кум, бумагу какую следует напиши. Да ты эти дела лучше меня знаешь. А уж тебя век не забуду! Ожеребится кобыла – бери стригунка, пусть твой будет…

– Пошел к черту со своим стригунком! – вскипятился Важенин. – Что я тебе, мирской захребетник?

– Да ведь от всего сердца, чудак ты эдакий!

– А у меня, думаешь, вместо сердца что? Сазан мороженый! Ты скажи мне, как это ты надумал такое?

– Уж так, дружок мой, получилось, – судорожно вздохнул Петр Николаевич. – Ведь сказал же, что роднее сына он мне. Про дочь не говорю… Бог с ней, что вспоминать.

– Это ты верно говоришь. Дочка твоя ломоть напрочь отрезанный… У сына своя семья. Верно ты придумал. А молчал, черт взбалмошный…

– Ну что ты еще скажешь? Много будет хлопот? – спрашивал Лигостаев Важенина, чувствуя, что тот одобрил его затею и непременно поможет.

– Какие там хлопоты! Для тебя-то? Намалюем аршина два бумаг, прибавим чуток казацкой важности. Но стригунком ты от меня не отделаешься, так и знай! – Важенин взял Петра за воротник тулупа и крепко, по-дружески тряхнул. – Может, теперь раздумаешь ехать?

– Да вина-то у тебя все равно нет? – отводя его сильные руки, проговорил Петр.

– Откудова ты знаешь?

– А чего здесь знать?

– А поедешь, повидай обязательно Кондрашова и передай ему, что Важенин советует, не мешкая, подседлать коня… Понял? Со слов Ветошкина понял, что где-то они его опять на крючок зацепили.

– Ясное дело! – откликнулся Петр Николаевич.

– Повстречай его аккуратненько. Сейчас там Авдей с Филиппом завели такие строгости…

– Ну уж а я-то что им? – удивился Петр.

– Что ты? Ты для них тоже персона. Давай крой! Только гляди у меня, не дури.

– Ну что ты, Захар! Не то у меня сейчас в башке. Если рано спать не завалишься, я к тебе заверну.

– Ладно, ждать буду, – кивнул Важенин.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Улица встретила Петра беловатой, сумеречной темнотой. В промерзлых окнах приветливо тлели вечерние огоньки, и только в доме бывшего войскового старшины Печенегова они горели ярко-кровавым цветом. Там Филипп Никанорович, недавно ставший начальником охраны прииска, бражничал с Митькой Степановым и новым управляющим Романом Шерстобитовым.

Петр взнуздал Ястреба, подтянул поперечник и сел в кошевку. За околицей, на широком торном шляху застоявшийся конь быстро перешел на хлесткую, размашистую рысь. Петра Николаевича освежающе обдувал прохладный, колючий ветер. Ястреб бежал так резво, что скользившие по укатанной дороге полозья почти не касались свежего, только что выпавшего снежка.

Расстегнув тулуп, Петр Николаевич не чувствовал холода, и чем он крепче натягивал ременные вожжи, тем быстрее Ястребок увеличивал ход. Примерно на половине пути, за вторым шиханским увалом, конь вдруг сбавил аллюр и беспокойно отпрянул в сторону. Клонясь в правую сторону, Петр взглянул вперед. Свернув с дороги, на обочине стояла закутанная в шаль высокая женская фигура. Лигостаев проскочил было мимо, но потом придержал коня и совсем остановился. Обернувшись, крикнул:

– Эгей! Молодка! Ходи скорей! Подвезу!

Василиса ускорила шаг и, подойдя к кошевке, в странной нерешительности остановилась сбоку.

– Чего стоишь? Садись. – Только теперь Петр узнал Василису – всего час назад он видел ее у писаря Важенина.

– Ой, спасибо вам, господин Лигостаев, – запинающимся от волнения голосом проговорила она.