Синий шихан - Федоров Павел Ильич - Страница 26

– А если ты не сможешь исполнить?

– Я сказал, что все могу!

– А может, тебе не понравится и ты рассердишься?

– Только один раз на тебя сердился, когда в снег толкнула. Хотел даже ворота вымазать дегтем. Уж чего теперь… Можно признаться, – сболтнул Митька, считая, что дело его уладилось.

– Вот видишь, какой ты злопамятный… Значит, можешь и сейчас рассердиться?

– Говори, говори! Ей-богу, не обижусь! Все можешь просить. Это мое веское слово!

– Ладно, поверю… А уговор мой вот какой: когда мы поедем венчаться, ты должен сделать так, чтобы у тебя не было на лице ни одной конопатины…

На губах девушки играла злая, лукавая улыбка. Покручивая ус, Петр Николаевич отвернулся и облегченно вздохнул. Глядя на дочь, Анна Степановна укоризненно качала головой: как могла придумать такое озорство ее дочь, да еще в такой момент?

– Зачем смеетесь, Марина Петровна? – Кровь прилила к Митькиному лицу, а обветренный и облупившийся нос побелел, отчего еще ярче обозначились веснушки.

– Я, Митенька, не смеюсь. Добра тебе желаю, чтобы люди не надсмеялись над тобой… Да и надо мной тоже…

Петр Николаевич, облокотившись о стол, молчал. Он желал теперь только одного: чтобы Митька скорее ушел.

– Не сумлевайтесь, – дрожащим голосом говорил Митька. – В нашем-то положении мы и купецкую дочь можем высватать, не гордитесь… Прощевайте покедова!

Нахлобучив на голову фуражку, Митька бросился из избы вон, хлопнув дверью. Очутившись на улице, с минуту растерянно стоял на одном месте и тер ладонью горячую щеку. Никогда он не думал, что так скандально закончится его сватовство. Хорошо, дома никому не сказал, что отправился добывать себе невесту: Ивашка житья бы не дал, засмеял. Вдруг, о чем-то вспомнив, круто повернувшись, снова забежал в сени. Войдя в комнату скорыми шагами, он схватил забытый на подоконнике сверток, прилаживая его под мышку, вызывающе сказал:

– Гостинец не потребовался… Может, спонадобится в другом месте. Здеся сережки-то почище буяновских будут…

Гостинец на самом деле понадобился очень скоро. Сумерками, плотно прижимая локтем объемистый сверток, он, крадучись, вошел в калитку Олимпиады Лучевниковой и тихонько постучал в окошко.

Накинув на плечи ажурную, белую, как пена, оренбургскую шаль, скрестив на груди руки, Олимпиада удивленно и радостно смотрела на гостя. Митька шагнул к ней и ткнулся носом и губами в гладенький на голове пробор.

Осмотрев подарки: кашемировую с цветами шаль, золотые сережки, – раскупорили бутылку и сели за стол. Выпив подряд два стакана сладкой настойки, выразительно посматривая на Олимпиаду, Митька по-хозяйски сказал:

– Я, слышь, сегодня уж тут останусь… Ты перинку-то помягчей взбей… Слышь?

– Что ты, Митя! – замялась Олимпиада.

– А то, что ты ефти «фу-ты ну-ты» брось!.. Я ить не титешный, чтоб меня гулькать да в зыбку укладывать…

Митька повертел пальцами над розовым оттопыренным ухом, вытянув ногу, стал стаскивать тускло блестевший при свете керосиновой лампы лакированный сапог; тот скрипел и плохо поддавался.

– Пособи-ка, слышь, Липочка, а?

– Да слышу… – Она с полминуты постояла в нерешительности, а потом, склонив плотную фигуру, неумело потянула за сапог.

За стеной прокричал ранний петух, и в маленьких окнах погас свет.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

К роднику Матвей Никитич подъехал в полдень и, не узнав изменившейся местности, оторопело придержал коня. Все русло речушки, до ближайших увалов, наполовину было обнесено дощатым забором. Через доски виднелись недавно построенные балаганчики. На склоне крутого бугра, невдалеке от родника, прилепились сложенные из камня лачужки, крытые свежим дерном; всюду мельтешил пестро одетый рабочий люд, строились новые домишки.

Слышался стук топоров, визг пил, на буграх паслись бараны и коровы, отовсюду доносились голоса людей и плач ребятишек. Здесь, как почувствовал Матвей Никитич, над человеческими душами уже властвовал волшебный металл, который так предательски сверкнул ему, потряс душу, а потом поверг чуть ли не в пучину банкротства. Все исчезло за дощатым забором, даже незаборонованные пласты вековечной целины, вспаханные под просо. Не знал еще Буянов, что по станицам шел слух, будто бы ходила по этим пластам старуха Степанова и собирала в мучное сито золотые самородки, как гальку. Однажды будто бы набрала столько, что не смогла донести до стана… Не знал Матвей Никитич и того, что в оврагах Синего Шихана вода тысячи лет разрушала золотоносные жилы. Золото отлагалось вместе с кварцем, галькою, песком, как в сейфах; оседал золотой песок в трещинах шиханских колчеданов, среди плитняка на дне водомоин и оврагов.

И если бы Матвей Никитич видел, как Митька извлекал самородок весом свыше тридцати фунтов, то, наверное, его хватила бы кондрашка… Степановы брали богатейшее подъемное золото, не подозревая, что самые богатые россыпи где-то рядом, никому не ведомые, нетронутые, таятся в буграх. Только вчера в неглубокой еще Родниковской шахте после взрыва управляющий Тарас Суханов не выпускал из шахтенки рабочих свыше суток. Такого челноковского золота и обилия самородков старый старатель Суханов не видел даже на Ленских приисках в далекой Сибири. Столько было здесь снято золота, что управляющий запретил обыскивать рабочих, отпускал их прямо домой и велел отдыхать. Значит, для всех хватило… Чтобы хоть немножко успокоиться, Буянов остановился под бугром, достал из переметной сумы бутылку с водкой, жадно выпил несколько больших глотков, подтянул усталому коню подпруги, снова сел в седло и поехал к видневшимся неподалеку воротам. Когда Матвей Никитич подъехал ближе, огромный желтый волкодав зарычал и, гремя цепью, бросился навстречу. Собаку сдерживал молодой киргиз, широколицый и чумазый. Вместе с собаками его уступил Степановым богатый скотовод Жумагул. В одной руке киргизенок держал цепь, на которой дергался и зло лаял пес, в другой – старое, длинноствольное ружье.

– Ухади! – по-русски крикнул он подъезжавшему Буянову.

– Не ори, басурман некрещеный, мне сам главный хозяин нужен, – остановившись, проговорил Буянов.

– Вот хозяин, – киргизенок ткнул ружейным стволом в прибитую на столбе вывеску.

На большом фанерном листе колесной мазью Митька жирными буквами, вкривь и вкось, намалевал:

– Повторяю тебе, балбесина, мне хозяин нужен, Ивашка Степанов, а не эта мазня, – обозлился Матвей Никитич, браня хозяев за то, что приличной вывески не могли заказать. Рыжего волкодава и молодого с дерзкими глазами киргизенка тоже не одобрил. «При таком деле я бы не басурмана тут поставил, а гвардейца со штыком», – подумал он.

– Нету хозяин. Уехал… Ухади, а то стриляю адин-другой раз и собака пускаю…

– Убери ты своего кобеля! – закричал Буянов. Но, видя, что это мало помогает, перешел на другой тон: – Ты хоть скажи, как тебя зовут?

– Мурат. Мы не желаем разговариват…

– Куда уехал? – спросил Буянов и, достав из кармана мелкие деньги, бросил караульному под ноги.

Покосившись на серебряные монеты, Мурат почесал за ухом, дернул за собачью цепь и, не глядя на всадника, проговорил:

– Не хачу, денга не бросай. Мурат сам денга караулит, панимаешь? Ему Тарас-ага сказал никого не пускать. Тарас-ага нам бишмат давал, фражка, никого не пускаю, панимаешь?

– Перестань лопотать. Все понимаю.

Мурат, нагнувшись, подобрал деньги, сунул их Буянову.

– Ухади. Иван-ага, Митрий-ага в станицу ушла. Я тут хозяин, и правляйщий Тарас хозяин, он в земля вторая сутка сидит, никого пускат не велел, я никого не пускаю, хош!

Мурат отвернулся и пошел в другую сторону.

Обругав караульного, Матвей Никитич помчался в станицу. До самой Шиханской он гнал лошадь галопом. Скача по узкому проулку, Матвей Никитич едва не задавил Агашку, катившую от речки бочонок, который она замачивала в воде. Проезжая мимо дома Спиридона Лучевникова, раздразнил плетью кинувшихся к нему собак, яростно хлестнул ни в чем не повинного переходившего улицу теленка. Буянов очутился у ворот лигостаевского дома. Посмотрев на деревянного петуха, пристроенного на коньке тесовой крыши, на секунду задумался: заезжать к свату или нет? Сватовство теперь выглядело как-то не очень солидно… «Хоромы ждет зазнобушка, а на деле – гнездо воробушка», – теребя бородку, подумал Матвей Никитич. Взмахнув плетью, собрал поводья и молодо спрыгнул с коня. «Была не была, как говорится, а буланка со двора, и мы туда заедем. Все равно сына женить надо, не все еще наше пропало», – решил Матвей Никитич.