Синий шихан - Федоров Павел Ильич - Страница 16

Когда Сейфуллин пришел в станичное управление, там уже были фельдшер Пономарев, Артамон Шаров и еще несколько казаков.

Важенин сидел за столом и строчил наказному атаману донесение о появлении в станице холеры. Увидев вошедшего священника, тоже любившего позлословить в адрес атамана, Важенин, здороваясь с ним, тихо сказал:

– Воззри, отец Николай, на усы сего воина…

К великому изумлению Сейфуллина, усы Гордея Севастьяновича сейчас были не седые, как обычно, а пестрые, как сорочьи крылья.

– Что это, Гордей Севастьяныч, произошло с вашими усами? – приглаживая черную бородку, спросил Сейфуллин.

– А что такое? – по привычке Турков тронул пальцами правый ус, но тут же, отдернув руку, поднес палец к носу, понюхал и, победно взглянув на попа, добавил: – Люблю, ета, когда деготьком пахнет… И чтобы вы знали, почтеннейший отец Миколай, чистый деготь – первейшее в нашей империи средство от холеры… Вот и фершал Василий Парфилыч подтвердить может.

– Ах, вот как! – басисто рассмеялся отец Николай.

Важенин не выдержал, хохотнул в бумагу, на которой писал, и разбрызгал с пера чернила. Улыбнулся и фельдшер Василий Пономарев.

Артамон Шаров, покусывая ногти, тряхнув косматой шевелюрой, сказал:

– Еще древние греки в городе Аллилуе паровозы им смазывали, да, говорят, и от запоя пользовались…

– Ну-ну! Замолола мельница. Я дело говорю, а он – греки… Объясни ему, Парфилыч, ты все-таки фершал и в етом деле больше его знаешь.

– Слыхал, люди пользовались, но самому испытать не довелось, – ответил Пономарев.

– А ты вот испытай, тогда узнаешь, – проговорил Турков, вытирая платком испачканные дегтем пальцы. – Так вот, значит, господа станичники… Холерища к нам в гости пожаловала… Нежданно, как говорится, негаданно… Что будем предпринимать? Для устрашения сей анафемской напасти, думается мне, ета, перво-наперво, как и наши предки, ета, делали, надо вспахать вокруг станицы две борозды и освятить их путем священного молебствия всем народом. Как ты полагаешь, отец Миколай?

– Можна, – с протяжным татарским акцентом сказал отец Николай.

– Далее, – энергично продолжал Гордей Севастьянович, – тебе, фершал, немедля придется навестить на Синем Шихане холерных братцев Степановых… Узнать досконально, в каком чувствии находится Ивашка и протчие родственники…

– Я сегодня собрался туда поехать, но пришел сотский и сюда позвал. После нашего совещания непременно поеду, – сказал Пономарев и, немного помявшись, продолжал: – Осмелюсь заметить, ваше благородие, насчет молебствия… При этой эпидемии большое скопление людей опасно…

– Надо врачей вызывать, а не такой чепухой заниматься, – заметил Шаров.

– Ты всегда анархию разводишь и всем перечишь, – перебил его Турков, не любивший учителя.

– Помилуйте, господин атаман! Это вы не хотите послушать здравого совета. Соберется толпа, как на торжество, а на самом дело плакать придется, – возразил Шаров.

– И заплачешь, – упорствовал Турков. – Как же без народу обойдешься? Ты думаешь, на чем пахать-то будем, на быках, что ли? Нет, голубь. В сабан девок запряжем и баб. Спокон веков так установлено. И ты мне тут, ета, со своими порядками не лезь. Кто тут атаман: я или ты? Пиши, писарь, приказ. Десятские пусть объявят, чтобы завтра собраться у церкви, разобрать хоругви, иконы, и пойдем молиться все сообща. Наказному атаману донеси, какие, ета, нами принимаются меры и так далее…

Снова в разговор вступили фельдшер Пономарев и Артамон Шаров. Битых два часа они пытались доказать атаману, что безрассудно устраивать сборище во время эпидемии.

– Я, ваше благородие, о молебствии не спорил бы, но, кто знает, вдруг и среди наших жителей уже есть больные, они могут заразить и здоровых людей, – мягко увещевал фельдшер.

– Как, ета, они могут заразить? – упорствовал атаман. – Ежели кто захворал, на кой черт ему по станице шляться! Кто захворает, свозить их в одно место и там лечить…

– Даже московский генерал-губернатор во время эпидемии приказывал разгонять толпу. Вся торговля была прекращена. А вы нарочно народ собираете, – говорил Шаров.

– У московского губернатора свои порядки, а у меня свои. Может, он был такой же безбожник, как и ты. Конечно! Быть молебствию! А тебе, молодой человек, с богом спорить не советую…

Он говорил нудно и долго, разбудив в Шарове желание поиздеваться над его глупостью, но помешал быстро вошедший Спиридон Лучевников. Крайне взволнованный, он неуклюже взял под козырек, поедая глазами атамана, проговорил:

– Осмелюсь сообщить, ваше бродье! В станице обнаружен разноситель заразы, вот провалиться на этом месте…

– Какой разноситель, где? – тараща на него выпуклые глаза, спросил Турков.

– В анбаре Петьки Лигостаева, собственными глазами видели, привезен из степи, вроде скелета, живую кровь из блюда пил…

– Ты, Лучевников, случаем, не тово?.. – атаман постучал себя пальцем по лбу.

– Присягу могу принять, Гордей Севастьяныч. Надо немедля посылать сотских…

– Что за ерунда! – разводя руками, проговорил Шаров, с недоумением посматривая на длинную фигуру Спиридона.

– Тут что-то совеем несуразное, – пробасил отец Николай.

– А кто подсмотрел такую картину? – подняв от стола голову, спросил Важенин.

– Люди подсмотрели…

– Какие люди? Толком говори! – рявкнул атаман.

– Агашка Япишкина видела и клялась, как он из блюда пил, а чья кровь, не знаю… Может, баранья, может, и…

Тут Шаров не выдержал и громко расхохотался. Большей сплетницы, чем Агашка Япишкина, в станице найти было трудно. Но все же атаман Турков, выслушав путаное и сумасбродное донесение Спиридона, приказал Важенину направить в амбар Петра Лигостаева сотских.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Слух о появлении холеры проник во все дома. Хозяева запирали ворота на все задвижки, рисовали на дверях и косяках кресты и старались не выходить на улицу. Станичная молодежь перестала петь песни и играть на гармошках. Старушки, нашептывая молитвы, ходили из угла в угол и кропили стены святой крещенской водой, ею же поили ребятишек.

Окутанная ночным мраком станица, словно ожидая чего-то страшного, притаилась, затихла. В избах мелькали редкие огоньки, лениво тявкали собаки, иногда со зловещим завыванием скрипела рассохшаяся дверь, гремели на закрывающихся ставнях железные болты.

Содержательница тайного кабачка, торговавшая хмельной уральской бузой, Агашка Япишкина весь день разносила по избам всякие сплетни и небылицы по поводу появления холеры, всюду совала свой длинный рябой нос и своими речами вгоняла суеверных казачек в холодную дрожь. Поздно вечером, возвращаясь от кумушки, она сквозь редкий плетень заметила во дворе Лигостаевых огонек и прильнула глазами к дырке. Освещая лампой с закопченным стеклом под ногами, Петр Николаевич вел по двору незнакомого бородатого человека, что-то тихо говорил ему и несколько раз упомянул слово «холера». Агашка, сотворив молитву, прижала ухо к плетню, даже слегка оцарапала щеку, но больше ничего не расслышала. Она видела, как Лигостаев вместе с бородатым вошли в каменный амбар. Минуты через две Петр Николаевич вернулся обратно и притворил за собой дверь. Из щели по двору тонкой струйкой прорезалась полоска света и упала за плетень.

«Что за оказия такая? – подумала Агашка. – Запер человека в амбар и цепок, кажется, накинул». Шинкарку одолевал страх и нестерпимое любопытство. Зная, что лигостаевский пес Полкан убежал за казаками в ночное, она, недолго думая, ухватилась за осиновый кол, осторожно, чтобы не повиснуть на плетне, перевалила через него свое располневшее тело и тихо, словно блудливая кошка, подкралась к дверной щели. Там, на высоко взбитой постели, лежал бородатый и худой человек. У Агашки от страха екнуло сердце. Самое жуткое было то, что этот похожий на мертвеца дядя хлебал из белой эмалированной миски какую-то красную, похожую на кровь, жидкость и закусывал белой пшеничной ватрушкой. Иногда отламывал кусок мякиша и макал в миску.