Андрей Капица. Колумб XX века - Щербаков Алексей Юрьевич - Страница 91

Профессор Е. И. Игнатов говорил: «Капица был смелым в принятии решений. Зато сейчас все оправдалось. Марковская кафедра стала готовить специалистов в другой плоскости, и им сейчас очень даже есть чем заняться! У меня младшая дочка оканчивала кафедру РПП. Она, правда, работает не по специальности. Но я всегда показываю ее работы и карты, которые она составляла по Подмосковью. Говорю: „Во, Наташка, смотри: твои карты пользуются успехом! Просят дать посмотреть“. А сейчас рациональное природопользование особенно востребовано, потому что куда ни сунешься — везде ОВОСы, оценка воздействия на окружающую среду. Когда создается какое-нибудь предприятие или проводится строительство, то разрабатывается проект и к нему обязательно прикладывается оценка воздействия — ОВОС. На что повлияет, как повлияет — на загрязнение, на биоту, на животный мир, на рыбу, на птицу, на заповедники, на охрану природы и прочее. Все это должно быть представлено, а экспертиза потом рассматривает, правильно ли собираются делать или потребуются какие-то доработки».

День за днем

Капицы с Симоновыми были соседями по зоне «И» Главного здания МГУ, и младшая дочь Юрия Гавриловича часто проводила время у Капиц.

Наталья Юрьевна Симонова вспоминает:

«Однажды, совсем маленькими мы были, они забрали меня на дачу на выходные, и мы с Надькой нашли там капустное поле. Не могу объяснить, с чего мы решили, что всем нужна квашеная капуста. Мы складывали кочаны недалеко от машины. Думали: когда Андрей Петрович с тетей Женей обнаружат наши запасы, то поделят их между Анной Алексеевной, собой и моими родителями. Натаскали много. У нас даже рожицы были в грязи и капусте: мы ее выковыривали, отрывали, таскали. Кочаны большие, отрывались плохо, ножей у нас не было, по крайней мере нам их не давали. Я тогда пошла, наверное, во второй класс, была осень 1967 года. С последними кочанами, сильно уставших, нас и застукали.

Андрей Петрович сразу превратился в свеклу — скорее всего, просто потерял дар речи. Так и стоял: пунцового цвета огромный человек, который от ярости даже говорить не может! Младшие, воруют капусту, с колхозного поля! Это нет, это невозможно! Евгения Александровна тут же метнулась за валокордином, а он, топая, решительно пошел в дом Петра Леонидовича и Анны Алексеевны.

Первой оттуда вышла Анна Алексеевна, тонкая, хрупкая, в какой-то шали, такая английская леди, ищет нас взглядом, а он стоял за ней. Как потом выяснилось, он пошел за ремнем, на чем и был пойман своей мамой. Потому она и вышла вперед посмотреть, кого бить-то будут? Ремня мы тогда еще не видели, увидели потом. А Анна Алексеевна обернулась к нему и спросила: „Андрюша, в чем дело? Девочки проявили хозяйственные способности. Девочки, поделите капусту ровно на три части!“ Сначала мы занесли капусту к ним, потом под присмотром Евгении Александровны погрузили в машину. А Андрей Петрович все это время ждал, что вот сейчас его мама скажет нам, что воровать нехорошо, и он доделает свое черное дело. Ремень был широкий, он держал его за пряжку. Это был ужас просто! Я точно знала, что разницы не будет — мне достанется ровно столько, сколько и родной дочери. И Надька знала, что будет ровно пополам. Мои родители пускай накажут меня, как хотят. А сейчас я получу, как третий ребенок Капиц!

Но его мама сказала: „Девочки, в следующий раз попросите у меня фартук! Андрюша, можно тебя на минуточку?“ Они отошли. Никто не слышал, что она ему говорила, но вдруг раздался громовой хохот Андрея Петровича. Пока мы разносили туда-сюда капусту, он стоял с ремнем в руке и смеялся.

Анна Алексеевна выдала две простыни, в которые нас завернули, чтобы не пачкать машину, и мы поехали в Москву. Но мыть нас не стали!

Я тогда, наверное, единственный раз увидела, как от нормального состояния выходящий из дома человек мгновенно превращается в яростный костер! А потом еще два шага — и хохот!

Когда спустя, наверное, лет тридцать я оказалась в ситуации в экспедиции, когда мы едем мимо поля, мимо еды, и моя экспедиционная приятельница говорит: „Слушай, давай возьмем две свеколки и капустки — вечером приедем, суп сварим“. Первое, что я подумала: я больше никогда в жизни ничего не возьму с колхозного поля!

Так как Капицы раньше жили на Ленинском проспекте, Надя ходила не в мою школу, а в другую, ее туда возили, и в университете у нее не было друзей. Может быть, поэтому мы и сошлись. Я пошла в школу в семь, она в шесть — Надя крупной девчонкой была, а я тощая, зеленая. Но оторвы были обе.

…Помню, как мы с Надькой в конце сентября прямо в одежде в Москве-реке плескались. Зачем — не помню, но вылезти на берег в скользких ботинках и намокших пальто было трудно. А Андрей Петрович, который нас в речке нашел, стоял высоко на берегу и не спустился, нам не помог — дети должны быть самостоятельными! И это был, наверное, единственный раз в мелком детстве, когда он наорал. Приказным тоном велел вылезти и по дороге отжать полы пальто. Не раздеваться. Заставил бегом бежать до дачи. Рассказал, как им с братом в детстве Анна Алексеевна однажды сказала: „Утонешь, домой не приходи!“

С дачи нас обычно везла тетя Женя. Во-первых, Андрей Петрович на даче мог выпить рюмку. А потом тетя Женя очень берегла его от стрессов. Охраной его нервной системы тетя Женя занималась серьезно! Особенно после Владивостока я его за рулем видела редко. Тетя Женя ездила за рулем спокойно, я бы сказала рационально, а он с удовольствием „давил на газ“!

Капицы возвращались с Дальнего Востока в два приема. Первой приехала Надя, остальные, закончив дела, через год. Поэтому Надя целый год жила у бабушки, у мамы тети Жени. Мамы Андрея Петровича и тети Жени вместе учились в Петрограде в Институте благородных девиц. Только были совсем разными. Анна Алексеевна учила нас всех, без разбору кто чей, правильно складывать ручки и ножки и делать реверанс: „Девочки, надо правильно делать реверанс. Сделаете правильно, я угощу вас вкусным английским печеньем!“ — И все тренируются. Лет до пятнадцати я уже знала, что делать с вилками, ножами и ложками, если их выдают сразу по восемнадцать штук. Причем все, кто попадал в эту семью, обязаны были выучить эту науку. А у Александры Ивановны, мамы Евгении Александровны, жили две кошки, две собаки, два попугая — один белый, другой зеленый — было жуткое количество кактусов, и она курила „Беломор“. Бабу Алю я знала очень недолго, но никогда в жизни не забуду! У нее, по-моему, даже растения дружили. Заходишь в ее дом в первый раз и понимаешь, что надо снять обувь, хотя тебе говорят: „Не снимайте!“ Еще не успеваешь толком оглядеться, а уже не хочется уходить! Мокрые ноги переодевались у всех, вообще у всех, и выдавались новые шерстяные носки. А на батарее, помню, все время сушились наши. А еще она была остроумная — не то слово. Ядовито-остроумная. Думаю, Андрей Петрович даже слегка побаивался ее за острый язык.

С ножами и вилками у Андрея Петровича и тети Жени было попроще, чем у Петра Леонидовича и Анны Алексеевны. Вилка, ложка и нож подавались всегда, и пользоваться ими нужно было прямо с ясель. Но у них был несколько другой подход, все-таки эпоха дефицита.

Характер дома, конечно, задавал Андрей Петрович, а вот настроение — тетя Женя. Человеком она была веселым и легким. Для меня она была все-таки тетя Женя, а он — Андрей Петрович. „Дядей Андреем“ он не был ни для кого и никогда.

У Андрея Петровича была великолепная память, цитата всегда к месту и грубоватый, но очень смешной анекдот, тоже к месту всегда. Поэтому, когда за столом собиралась большая компания, Андрей Петрович царил. Рассказы его были полны юмора и очень живые. Он рассказывал — сразу возникала картинка. Тетя Женя не стремилась рассказывать анекдоты, но с удовольствием слушала и смеялась. Английских баллад за столом не пели. Пели экспедиционное, Городницкого, Визбора, „Чайничек с крышечкой“ помню — ну, то же, что и во время застольев у моего отца. Насчет того, как Андрей Петрович пел — рот, помню, вместе со всеми открывал. Правда, со слухом у него было не очень. Но он никогда и не перекрикивал компанию — наверное, об этом знал.