Будет скафандр – будут и путешествия - Хайнлайн Роберт Энсон - Страница 41

– Знаешь, Крошка, я, пожалуй, останусь лучше с тем, к чему привык. Но с удовольствием изучу этот твой обезьяний наряд.

– Обезьяний! Скажет тоже!

Проснувшись однажды утром, я перевернулся на живот и понял, что хочу есть. А потом рывком сел. Я перевернулся на живот!

Мне советовали быть готовым к этому. «Кровать» была просто кроватью, а тело снова слушалось меня. Более того, и проголодался, а за все время пребывания на Веге-пять я ни разу не хотел есть. Медицинская машина насыщала мой организм сама.

Но я даже не стал предаваться великолепной радости голода, так здорово было вновь почувствовать себя телом – телом, а не просто головой. Я соскочил с постели, почувствовал легкое головокружение, которое сразу же прошло, и усмехнулся. Руки! Ноги!

Я с восторгом исследовал эти чудеса. Они были целехоньки и нисколько не изменились.

Потом я присмотрелся повнимательней. Нет, кое-какие изменения есть.

На голени не было больше шрама, заработанного когда-то во время игры. Как-то на ярмарке я вытатуировал у себя на левом предплечье слово «мама». Мама очень огорчилась, а отец плевался от отвращения, но велел не сводить татуировку, чтобы впредь неповадно было дурить. Теперь ее не было. С рук и ног исчезли мозоли.

Несколько лет назад я лишился ногтя на мизинце правой ноги, потому что промахнулся топором. Теперь ноготь оказался на месте.

Я поспешно поискал шрам от аппендицита, нашел его и успокоился: исчезни и он, я бы не был уверен, что это действительно я.

Подойдя к зеркалу, я обнаружил, что у меня отросли такие длинные волосы, что впору обзаводиться гитарой (обычно я ношу короткую прическу), но зато меня побрили.

На комоде лежали доллар шестьдесят семь центов, автоматический карандаш, листок бумаги, мои часы я носовой платок. Часы шли. Долларовая бумажка, листочек и носовой платок были выстираны и выглажены. Одежда, безупречно чистая и отремонтированная, лежала на столе. Но носки были не мои: на ощупь из войлока, если, конечно, бывает войлок не толще бумажной салфетки, который растягивается вместо того, чтобы рваться. На полу стояли теннисные туфли – точно такие же, как у Крошки, только моего размера.

Я оделся.

В дверь влетела Крошка.

– Кто-нибудь дома есть? – она несла поднос. – Не хочешь позавтракать?

– Крошка! Да посмотри же на меня!

Она так и сделала.

– Очень неплохо, – отметила она, – особенно для такой обезьяны. Но надо подстричься.

– Ну, не здорово ли! Все куски собрали обратно!

– Ты никогда и не разваливался на куски, – ответила Крошка, – если не считать отдельных деталей, я ведь читала ежедневные сводки. Куда поставить? – Она поставила поднос на стол.

– Крошка, – спросил я не без обиды. – Тебе безразлично, что я поправился?

– Что ты, конечно, нет. А то с чего бы я попросилась нести тебе поднос? Но я еще вчера знала, что тебя выпускают из бутылки. Кто, по-твоему, стриг тебе ногти и брил тебя? С тебя за это доллар, сейчас цены на бритье возросли.

Я взял свой многострадальный доллар и протянул ей.

– Ты, что, совсем шуток не понимаешь?

– «Ни кредитором будь, ни должником».

– Полоний. Он был занудливый старый дурак. Нет, Кип, я не могу взять твой последний доллар.

– Так кто же не понимает шуток?

– Знаешь, ешь лучше завтрак, – ответила Крошка. – Этот пурпурный сок очень вкусный, похоже на апельсиновый. Вот это похоже на яичницу-болтушку, вполне приличная имитация, я даже попросила окрасить ее в желтое, а местные яйца просто ужас, что, впрочем, неудивительно, когда знаешь, где их берут. Вот это, похожее на масло – растительный жир, я его тоже окрасила в правильный цвет. Хлеб настоящий, сама поджарила. Соль тоже настоящая, и они удивляются, что мы ее едим, потому что считают ее ядом. Валяй, я ведь все проверила на себе, как на кролике. Но кофе нет.

– Ничего, обойдусь.

– Я его вообще никогда не пью – хочу вырасти. Ешь!

Запах был восхитителен.

– А где твой завтрак, Крошка?

– Я уже поела несколько часов назад. Но я буду следить за тобой и одновременно с тобой глотать.

Вкус еды казался мне странным, но вообще-то как раз то, что доктор прописал, да так оно, наверное, и было. Давно я не получал от еды такого удовольствия.

Наконец, я сделал паузу, достаточную, чтобы сказать:

– Надо же, нож и вилка!

– Единственные на планете, – ответила Крошка. – Мне надоело есть пальцами, а их приборы для нас неудобны. Я нарисовала картинки. Этот прибор мой, но тебе мы тоже закажем.

На подносе лежала салфетка – из того же войлокоподобного материала. Вода на вкус казалась дистиллированной. Но мне было все равно.

– Крошка, а чем ты меня так здорово побрила без единой царапинки?

– Маленьким таким приборчиком, пустым внутри. Не знаю для чего он предназначен здесь, но если ты запатентуешь его дома – станешь миллионером. Доедай тост.

– Больше не могу. – А я-то думал, что съем все до последней крошки.

– Ну, ладно, тогда я доем. – Зацепив тостом немножко масла и проглотив его, она заявила: – Я пошла.

– Куда?

– Надевать скафандр. А потом поведу тебя гулять. – Крошка исчезла.

За исключением части, видимой с моей кровати, холл вовсе не был похож на мой дом, но, как и дома, дверь налево вела в ванную. Ее и не пытались имитировать под земную, все освещение и сантехника были веганские, но оказались очень удобными.

Я проверял Оскара, когда вернулась Крошка. Если они и впрямь срезали с меня скафандр по кускам, то восстановили его просто изумительно, исчезли даже те заплатки, которые ставил когда-то я. И они вычистили скафандр так тщательно, что внутри даже не осталось никаких запахов. Скафандр был в отличной форме и имел трехчасовой запас воздуха.

– Ты отменно выглядишь, дружище.

«В лучшем виде, обслуживание здесь на высоте».

– Это заметно.

Подняв голову, я увидел Крошку, уже одетую в свой «весенний туалет».

– Крошка, а без скафандра здесь гулять нельзя?

– Можно. Тебе достаточно надеть респиратор, козырек от солнца и темные очки.

– Ты меня убедила. А где же мадам Помпадур? Как ты всунула ее под костюм?

– Всунуть нетрудно, только она выпирает немножко. Но я оставила ее в своей комнате и велела ей хорошо себя вести.

– И как, есть надежда?

– Сомнительно. Она вся в меня.

– Где твоя комната?

– Рядом. Это единственная часть дома, где созданы земные условия.

Я начал влезать в скафандр.

– Слушай, а радио в твоем балахоне есть?

– Есть все то же самое, что у тебя, и даже больше. Ты не заметил перемен в Оскаре?

– Каких перемен? Я заметил, что он починен и вычищен; а что они с ним сделали еще?

– Так, пустячок. Лишний переключатель на рации. Нажмешь и можешь говорить с теми, у кого нет радио, не напрягая голосовых связок.

– Что-то не вижу динамика.

– Они не любят неуклюжих и громоздких приборов.

Я заглянул в Крошкину комнату, когда мы проходили мимо. Она не была выдержана в веганском стиле; я ведь достаточно насмотрелся местных интерьеров по стерео. Не была она и копией ее комнаты на Земле – если, конечно, ее родители люди здравомыслящие. Не знаю даже, как описать ее – стиль «мавританский гарем», что ли, в воображении сумасшедшего короля Людвига, вперемежку с Диснейлендом.

Но от комментариев я воздержался. Наверно, Материня хотела предложить ей комнату, копирующую ее собственное жилище дома, так же, как и мне, но Крошка не упустила возможности дать своему сверхплодотворному воображению развернуться вовсю.

Сомнительно, конечно, чтобы ей удалось провести Материню хоть на секунду. Та, вероятно, снисходительно чирикнула, и дала Крошке покапризничать.

Дом Материни был меньше Капитолия нашего штата, но ненамного; семья ее насчитывала то ли десятки, то ли сотни родственников – слово «семья» имеет здесь более широкий смысл, чем у нас, учитывая их очень сложные взаимоотношения. Малышей на нашем этаже не встречалось, и я знал, что их держат подальше от «страшил». Все взрослые здоровались со мной, справлялись о здоровье и поздравляли с выздоровлением, я только и делал, что отвечал «спасибо, прекрасно, лучше не бывает».