Будет скафандр – будут и путешествия - Хайнлайн Роберт Энсон - Страница 38

– Двадцать – это даже не начало. Я сама не знаю, Кип; и геометрии я не знаю тоже, мне только казалось, что я ее знаю. Поэтому я пристала к ним, как репей.

– К Материне?

– О, что ты! Она ее тоже не знает. Так, только в той мере, чтобы вводить и выводить корабль из складок пространства.

– Всего-то? – хмыкнул я.

Надо было мне глубоко изучить искусство маникюра и ни в жизнь не поддаваться на уловки отца заставить меня получить образование. Ведь этому конца нет: чем больше познаешь, тем больше приходится познавать.

– Скажи-ка, Крошка, ведь ты знала, куда маяк посылал сигналы, правда?

– Кто, я? – Она приняла невинный вид. – Как тебе сказать… В общем-то, да.

– И ты знала, что мы полетим на Вегу?

– Ну… Если бы сработал маяк, если бы нам удалось послать сигнал вовремя…

– А теперь вопрос «на засыпку». Почему ты ничего не сказала об этом мне?

– Видишь ли… – Крошка всерьез решила разделаться с пуговицей. – Я не знала, насколько хорошо ты знаком с математикой… И ты ведь мог встать в мужскую разумную позу, решить, что ты взрослый и все знаешь лучше меня, и все такое. Ты ведь мне не поверил бы?

– Может, и не поверил бы. Но если у тебя еще раз появится желание что-нибудь от меня утаить «ради моего собственного блага», не соизволишь ли ты допустить, что я отнюдь не закоснел в своем невежестве? Я знаю, что я – не гений, но я постараюсь проявить достаточно широкомыслия и, может, даже сумею на что-нибудь сгодиться, если буду знать, что у тебя на уме. И перестань вертеть пуговицу.

Крошка поспешно ее отпустила.

– Хорошо, Кип, я запомню.

– Спасибо. Мне сильно досталось?

Она промолчала.

– Сильно, значит. А их корабли могут мгновенно покрыть любое расстояние. Почему ты не попросила их доставить меня домой и быстро отправить в больницу?

Крошка замялась. Затем спросила:

– Как ты себя чувствуешь сейчас?

– Прекрасно. Только ощущаю, что мне давали наркоз или что-то в этом роде.

– «Что-то в этом роде», – повторила она. – Но тебе кажется, что ты поправляешься?

– «Поправляешься»! Я уже поправился!

– Нет. Но поправишься. – Она пристально посмотрела на меня. – Сказать тебе все по правде, Кип?

– Валяй, говори.

– Если бы тебя доставили на Землю, в самую лучшую больницу, которая у нас есть, ты был бы сейчас инвалидом, ясно? Безруким и безногим. А здесь ты скоро будешь абсолютно здоров. Тебе не ампутировали ни одного пальца.

Хорошо, что в какой-то мере Материня подготовила меня. Я спросил только:

– Это действительно так?

– Да. И то, и другое. Ты будешь абсолютно здоров. – Лицо ее вдруг задрожало. – Ты был в таком ужасном состоянии! Я видела.

– Так плохо?

– Ужасно! Меня потом кошмары мучали.

– Не надо было им позволять тебе смотреть.

– Она не могла запретить. Я – ближайшая родственница.

– То есть как? Ты что, выдала себя за мою сестру?

– Но я ведь действительно твоя ближайшая родственница.

Я хотел было обозвать ее нахалкой, но вовремя прикусил язык. На расстоянии 160 триллионов миль мы с ней были единственными землянами. Так что Крошка оказалась права. Как всегда.

– И поэтому им пришлось дать мое разрешение, – продолжала она.

– Разрешение на что? Что они со мной сделали?

– Сначала погрузили в жидкий гелий. И весь последний месяц, пока ты оставался там, использовали меня как подопытного кролика. Потом три дня назад – наших дня – тебя разморозили и начали над тобой работать. С тех пор ты хорошо поправляешься.

– И в каком же я сейчас состоянии?

– Как сказать. Регенерируешь… Это ведь не кровать, Кип. Только выглядит так.

– Что же это тогда?

– В нашем языке нет эквивалента, а их ноты я не могу воспроизвести – тональность слишком высока. Но все пространство, начиная отсюда, – она похлопала рукой по кровати, – и до комнаты внизу, занято оборудованием, которое тебя лечит. Ты опутан проводами, как эстрада клуба электронной музыки.

– Интересно бы взглянуть.

– Боюсь, что нельзя. Да, Кип, ты же не знаешь! Им пришлось срезать с тебя скафандр по кускам.

Это расстроило меня куда больше, чем рассказ о том, в каком я был плачевном состоянии.

– Что? Они разрезали Оскара? То есть, я имею в виду мой скафандр?

– Я знаю, что ты имеешь в виду. В бреду ты все время говорил с Оскаром и сам себе отвечал за него. Иногда я думаю, что ты – шизоид, Кип.

– Ты запуталась в терминах, коротышка. Скорее уж у меня раздвоение личности. Да ладно, ты ведь сама параноик.

– Подумаешь, я давно уже знаю. Но я очень хорошо скомпенсированный параноик. Хочешь увидеть Оскара? Материня так и знала, что ты о нем спросишь, когда проснешься.

Она открыла стенной шкаф.

– То есть как? Ты же сказала, что его разрезали!

– А потом починили. Стал как новый, даже лучше прежнего.

– Тебе пора уходить, милая! Не забывай, о чем мы договорились, – зазвучала песенка Материни.

– Ухожу, Материня, ухожу! Пока, Кип. Я скоро вернусь и буду к тебе забегать все время.

– Спасибо. Не закрывай шкаф, я хочу видеть Оскара.

Крошка действительно заходила, но отнюдь не «все время».

Но я особенно и не обижался. Вокруг было столько интересного и «познавательного», куда она могла сунуть свой вездесущий нос, столько необычного и нового, что она была занята как щенок, грызущий новые хозяйские тапочки.

Но я не скучал. Я поправлялся, а это работа такая, что нужно отдавать ей все свое время, и совсем не скучная, если у человека хорошее настроение. Как у меня.

Материню я видел не часто. Я начал понимать, что у нее полно своей работы, хотя она всегда приходила не позже, чем через час, когда я просил позвать ее, и никогда не спешила уходить.

Она не была ни моим врачом, ни сиделкой. Вместо нее мною занимался целый полк ветеринаров, не упускавших ни одного сердцебиения.

Они никогда не входили ко мне, если я сам их не звал (достаточно было позвать шепотом), но вскоре я понял, что моя комната начинена микрофонами и датчиками, как корабль в испытательном полете, а моя «кровать» представляла собой медицинскую установку, по сравнению с которой наши «искусственные сердца», «искусственные легкие» и «искусственные почки» выглядят так же, как игрушечный автомобильчик рядом со сверхзвуковым самолетом.

Самого оборудования я так и не увидел (постель меняли только тогда, когда я спал), но отчетливо представлял себе его функции. Оно заставляло мое тело чинить само себя – не заращивать раны шрамами, а воспроизводить утерянные органы.

Умением делать это обладают любой лобстер и любая морская звезда – порубите ее на части, и получите несколько новехоньких звезд.

Таким умением должно обладать любое живое существо, поскольку его генотип заложен в каждой клетке. Но мы потеряли его несколько миллионов лет назад. Всем известно, что наука пытается его восстановить; по этому поводу публикуют много статей: в «Конспекте для чтения» – оптимистических, в «Научном ежемесячнике» – мало обнадеживающих, и совсем бестолковых в изданиях, «научные редакторы» которых получили, видимо, образование из фильмов ужасов. Но все же ученые над этим работают. И когда-нибудь наступит такое время, когда от несчастных случаев будут умирать только те, кого не успеют вовремя доставить в больницу.

Мне выпал редкий шанс изучить эту проблему, но я не смог.

Я пытался. Я не испытывал никакого беспокойства по поводу того, что они со мной делают (ведь Материня сказала, чтобы я не беспокоился); тем не менее я, подобно Крошке, хочу знать, что происходит.

Но возьмите дикаря из таких глубоких джунглей, что там даже не знакомы с торговлей в кредит. Предположите, что у него показатель умственного потенциала где-то за 190 и ненасытная любознательность, как у Крошки. Пустите его в лаборатории атомного исследовательского центра в Брукхевене. Многому он там сумеет научиться, как ему ни помогай?

Он разберется, конечно, какие коридоры куда ведут и узнает, что красный трилистник означает «опасность». И все. И не потому, что он не способен – мы ведь говорим о суперинтеллекте, – просто ему нужно лет двадцать учебы, прежде чем он начнет задавать правильные вопросы и получать на них правильные ответы. Я задавал вопросы, всегда получал ответы и делал из них выводы. Но приводить их нет смысла – они путаны и противоречивы, как выводы, которые дикарь мог бы сделать о конструкции и работе оборудования атомных лабораторий. Как говорится в радиотехнике – при достижении определенного уровня шумов передача информации не является больше возможной. Вот я и дошел до такого уровня.