Наследники - Федоров Евгений Александрович - Страница 45

В тот же день, словно по делу, прибежала на конюшню проворная похудевшая Юлька. Она, как сорока, носилась от стойла к стойлу, без умолку щебетала и восхищалась конями. Между делом, будто невзначай, двинув конюха плечом, заглянула ему в глаза.

— Прозевал кралю? — задорно улыбнулась она.

Митька угрюмо промолчал.

— Ну, что сопишь? Язык присох, что ли?

— Ты вот что: уйди! Не вводи в грех! — простонал конюх.

— Дурак! — отрезала Юлька. — Стоящий мужик разве уступит свою кохану? Убьет, а не отдаст пану в наложницы! — Экономка брезгливо поджала губы.

— Не мути мою душу! — отвернулся от нее Перстень, но она не унялась, схватила его за рукав и зашептала жарко:

— Понесла она от хозяина. И рада тому, поет, гулена. Ох, и любит же она его! Ох, и любит…

— Убью! — поднял кулак Митька, глаза его потемнели.

Но Юлька и тут не угомонилась, она вся подалась к нему, играя глазами, протянула руку:

— На, возьми… Отравить гадину надо.

— Что это?

— Бери. — Юлька сунула ладанку. — Отрава тут.

— Ах ты, гадина! — Не помня себя, Митька хлестнул экономку по лицу. Она взвизгнула, но тут же опомнилась и торопливо выбежала из конюшни.

— Убью! — орал конюх. — Изничтожу!

Голос его дрожал гневом. От крика встрепенулись и зафыркали в стойлах кони. Прижимая руки к сердцу, Юлька опасливо оглянулась на конюшни и стремглав бросилась прочь…

В начале августа Никита Демидов отбыл в Казань. Вечером перед дорогой хозяин вымылся в бане и, утомившись, рано завалился спать. Катеринка эту ночь простояла на молитве, радовалось сердце: впервые не пришел хозяин.

«Пусть хоть в шахту, на черную работу, но душе покой! — облегченно думала она. — Лучше кабала, чем позор и попреки заводских женок!..»

Утром Никита Акинфиевич вызвал к себе экономку и пообещал:

— Отбываю ноне, сударушка! Запомни зарок: ежели одна волосинка спадет с Катюшиной головы, шкуру с тебя спущу!

Молчаливая Юлька безвольно опустила руки. Скорбно смотрела на Демидова. Не было в нем ни жалости, ни страсти, сидел перед ней чужой, суровый человек с жестоким неподвижным лицом. Взор хозяина выжидающе впился в Юльку, и в эту минуту она уловила в нем что-то общее с портретом деда, Никиты Антуфьевича. Руки хозяина были сухи и жилисты, крепко уцепился он ими за ручки массивного кресла, весь подался вперед и, как орел, стережет добычу.

Она ушла обиженная. А следом за ней Никита вызвал к себе приказчика.

— Ты вот что, слушай, — властно сказал хозяин. — В доме остаются две бабы. Оберегай их от порухи другими да гляди, как бы сами не перегрызлись. Вот и весь сказ. А теперь коней мне!..

В сенях подкованными сапожищами затопали холопы. Никита покинул горницу и вышел на крыльцо в ожидании экипажа.

А в эту пору в своей горенке горько плакала Юлька; невыносимо жалко ей было себя. Но сквозь слезы и жалость к себе в сердце ее проснулось ожесточение. «Теперь погоди! Покрасовалась!..» — гневно думала она о Катюше…

В обширных хоромах после отъезда Демидова стало пустынно. От шагов по горницам катился гул. По ночам зловеще трещало сухое дерево — рассыхалась старинная мебель. В подполице скреблись мыши. Покинутые наложницы, как тени, одиноко бродили по опустевшему дому. Хитроглазая Федосьевна зорко приглядывала за ними.

В каменном доме всегда было сумрачно, а над горами голубело небо. Отходили золотые августовские дни. Близилась осень.

В саду еще было тепло и отрадно. Ночи стояли лунные, призрачные, а днем шуршал листопад, последней красой отцветали цветы. Федосьевна подолгу грела на солнышке свои старые кости.

— Едет осень на рыжей кобыле — загляденье! — восторгалась она августовскими красными днями. — Уздечки у ней серебряные — паучьи тенета, колокольцы — журавушки в небе. Осподи, до чего ж хорошо!

Юлька не слушала старуху, бродила по дому босая, нечесаная.

— Опустилась краля! — недовольно качала головой федосьевна.

Катюша выходила в сад. Под березкой, среди кустов, стояла одинокая скамья. Девушка забиралась сюда и затихала в благостном одиночестве. Невдалеке журчал ручей, шелестела листва, и над горами голубело небо. Здесь, в забытом углу, отходило горе, и, подолгу разглядывая даль, девушка задумчиво грустила.

Так сидела она под березкой в теплый осенний день. Желтые листья с легким шорохом падали к ее ногам. Она полузакрыла глаза; сквозь густые ресницы золотым сиянием проходил светлый день. Мнилось Катюше, что она одна-одинешенька во всем мире. Кажется ей, что плывет она в утлой ладье среди голубого сияния, и легко-легко стало на душе…

Очнулась она от злого урчанья. Подняла голову и обомлела. Поднявшись на дыбы, перед ней стоял медведище. Глаза у зверя злые, колючие. Медведь заревел, поднял лапы…

Когда на крик сбежалась дворня, зверь, повергнув на землю, мял Катюшу.

Вилами, дрекольем мужики отогнали зверя и заперли в клетку. Катюшу отнесли в хоромы. Истерзанная, с неузнаваемым лицом лежала она на белых простынях. Ничего не осталось от прежней красоты Катюши. Обмывая раны, Федосьевна качала головой:

— Отцвела-отпела свою песенку, горемычная! Кому ты теперь такая нужна?

Юлька выбралась из своей светелки и пришла погоревать над подругой, но бабка зло прикрикнула на беспутную:

— Уйди, окаянница, уйди прочь!

Экономка пробовала слезами утихомирить бабку, но разве обманешь старое сердце? Федосьевна схватила клюшку и заревела:

— Прочь, варначка! Твоих рук дело. Скличу приказчика — худо будет.

Юлька притихла, трусливо убралась из горницы.

Катюша лежала молчаливая, неподвижная, только сердце ее не угасло, билось…

С гор подули ветры, из-за шиханов выплыли черные неприглядные тучи, пошли осенние докучливые дожди. На холодную влажную землю упал последний золотой лист. Ночью в трубе выл беспризорный гулена-ветер, навевая тоску. Демидовский дом потонул во мраке, тяжелое горе притаилось в нем.

В оголенном саду в клетке скулил скучавший зверь. Митька не приходил больше к клетке, не тешил дружка. Медведю было сыро, холодно, стервенело его сердце…

Между прочими делами кыштымский управитель сообщил хозяину:

«А еще малая беда приключилась: медведище искромсал девке Катерине лицо. К чему приставить теперь эту холопку — воля ваша».

Никита Демидов отписал:

«Дабы та девка меж двор не шаталась, найти ей вдовца и выдать ее по нужде замуж. Хозяйству от сего буде прибыль».

В зимний мясоед изувеченную Катюшу выдали замуж за вдовца. По селу издавна шатался непутевый человечишка Ермилка-горщик, буян и пьяница. Ему-то кыштымский управитель и сосватал Катюшу.

Незадолго до венца Митька Перстень встретил изувеченную Катеринку у колодца. Хоть и страшно выглядело изуродованное лицо, но парень не отшатнулся от горемычной. Большие ясные глаза Катюши теплым светом озаряли лицо. Заныло сердце Перстня, потянуло к ней. Она ласковым взглядом улыбнулась ему, но тут же померкла, затуманилась.

Конюх сказал ей:

— Не кручинься, Катюша. Я все так же… Ежели бы ты захотела…

Он не досказал своей мысли, она решительно повела головой:

— Не надо, не говори так! Кому я теперь нужна?

Лицо ее не выражало ни мук, ни печали. Она примирилась со своим горем.

— Слышал? — спросила Катюша. — Хозяин меня за Ермилку отдает.

Митька взял ее за руку:

— Уйдем отсюда!

— Не терзай меня, — тихо отозвалась она. — Некуда мне уходить! От себя не укроешься. Каждому человеку свое счастье на роду написано…

Кони жадно пили воду из колодца. Игрень-конь поднял гривастую голову, заржал. С его мягких губ брызнули серебристые капли. Перстень с любовью посмотрел на скакуна.

— Ускачем на этом дьяволе!..

Из-под ресниц Катюши выкатились слезинки, она торопливо утерла их.

— Скачи один за своим счастьем! — отчужденно сказала она, повернулась и тихо побрела по тропинке.