Наследники - Федоров Евгений Александрович - Страница 26

Стражники намочили в ржавой воде сыромятные ремни и немилосердно отстегали его.

Ивашка Грязнов затаил жгучую ненависть к мастерку. По его вине погибал добрый мужик Алексей Колотилов. После отъезда стражников горбун схватил палку и стал добивать истерзанного. Коваными каблуками он изломал ему грудь. Теперь Алеха лежал у костра и сплевывал кровь. Жигари из жалости ходили за ним. Но всем было понятно: не встать больше Алехе на ноги — угасал мужик.

Все нутро горело у Ивашки. Последние дни бродил он как в тумане. Скрипучий голос мастерка бередил его душу. Незримо крадучись, ходил работный следом за своим ненавистным врагом. Подолгу, затаясь, просиживал он в кустах, подстерегая Жабу. Не раз ночью кабанщик подбирался к его землянке, настораживаясь, прислушивался к шорохам; из логова горбуна доносился лишь звучный храп.

«Спит, кровосос! Нешто войти и разом порешить мучителя?» — думал он и весь дрожал от темной мысли.

С болота обдавало гнилой сыростью, туман неслышно тянул серые мокрые лапы. Кабанщику становилось страшно.

Истомленный душевной борьбой, он медленно отступал от землянки куренного. Глухой полночью на лесосеке кричал зверь, ухал филин на болоте, а Грязнов не спал, лежал, разметавшись на земле, широко раскрыв глаза.

«Так пошто я хожу следом, ежели не поднимается рука на гада?» — спрашивал он себя.

Между тем урочное время подошло к исходу. Отощавшие, измотанные непосильной работой, сибирские приписные пережгли все заготовленные поленницы. Однако долгожданная радость не пришла в курень. Жигарей донельзя истомил голод, вся припасенная домашнина давно иссякла, мужикам приходилось подмешивать к мучице толченую кору, добавлять мягкую глину и этим подпеченным месивом набивать чрево. Не брезгали жигари и палыми конями. От тягот и голода в лесном курене возникли хворости, больные маялись животами. А впереди предстоял дальний путь. «Кто знает, придется ли дотянуть ноги до родного погоста?» — с тревогой думали приписные.

А мастерко Жаба шмыгал по куреню, по-своему озабоченный.

— Погоди, варнаки, радоваться, работенка ведь не сдадена! — каркал он. — Может, ни я, ни старшой еще не примем ее. Это как нам поглянется!

Однажды, как всегда, после ужина горбун подошел к кострищу и подсел к старикам. Речи его внезапно изменились; на сей раз он не грозился, а шутками и прибаутками напрашивался на мзду.

— Это верно, что туго вам в лесу доводилось, братцы! — елейным голосом затянул он. — Но то помните, что за битого двух небитых дают. Первая указка, слышь-ко, кулак, а не ласка…

Лето клонилось к ущербу, призадумался лес. Птицы покинули гнездовья, летали стаями — приучались к дальнему пути. Тосковали мужики: «Ушли из дома на Еремея-запрягальника, как там обошлись с пахотой? Знать, осиротевшим лежит поле!» Эти думки как ножом полосовали сердце. Угрюмые и несловоохотливые, сидели они у огня. Поверху шебаршил гулевой ветер, слетал вниз и упругим крылом бил в костер. От огня сыпались искры, взметались жаркие языки пламени. Под кустом, освещенный огнем, лежал исхудалый Алексей Колотилов, руки его вытянулись, высохли. Задыхаясь, от кашля, он тянулся к теплу. Большие страдальческие глаза укоряюще смотрели на Жабу.

— Через тебя гибну! — пожаловался он.

Горбун не отозвался, залебезил перед стариками:

— Эх, горюны вы мои, горюны, о чем призадумались? По дорожке, поди, стосковались, а то забыли, что не подмажешь колеса, не поедешь…

Мастерко прижмурил наглые глаза, усмехнулся.

— А где ее взять, подмазку? — отозвался старик-жигарь, задумчиво глядя в огонь.

— Денежка — молитва, что острая бритва, все грехи сбривает! — гнул свое горбун.

— Уйди! — крикнул Алеха, и на губах его показалась кровавая пена. — Уйди, дьявол, мало тебе наших мук! — Глаза истерзанного лесоруба зло уставились на ненавистного мастерка.

— Ой ли! — не сдался, ехидно ухмыльнулся горбун. — Кто там еще голос подает? Грех в мех, а сам наверх! То разумей, халдей, захочешь добра, посей серебра…

— Ты вот что! — поднялся из-за костра седобородый степенный жигарь. — Впрямь уйди от греха подале! У всех уже на сердце великая смута накипела…

Он не докончил, глаза его зловеще вспыхнули. Чтобы скрыть свое волнение, он отвернулся и пошел прочь. Пораженный страстной ненавистью, горбун отшатнулся.

— Ну и народ! Ироды! — покрутил он головой. — До чего жадные, по алтыну с рыла им жалко. Ишь как!.. — Он юркнул на тропку, укрытую молодыми елями, и засеменил к себе в землянку.

На другой день приехал Селезень с дозорным. На нем была новая поддевка и шапка с малиновым верхом. Налетевший ветерок парусом раздувал его черную бороду. Шел приказчик чуть подавшись вперед животом, за ним топал низкорослый щербатый дозорщик. Словно из-под земли перед ними вырос мастерко и засеменил рядом.

— Ну как, покончили жигари с работенкой? — весело спросил его Селезень.

Приблизясь к приказчику, Жаба что-то зашептал ему. Мужики стояли тихие, молчаливые. Селезень окинул их пытливым взглядом.

— Не тяни, показывай работу. Кто тут у вас за артельного? — спросил он.

Вперед вышел степенный старик и поклонился приказчику.

— Нет у нас артельного, побили его, батюшка, теперь исходит хворью. Один тут и есть за старшого. Он, батюшка! — Приписной показал на мастерка.

— Добро! — обронил Селезень и бодро зашагал вдоль угольных куч.

Кругом простиралась лесная вырубка да мелкие изломанные кусты. У ручья в молодой поросли паслись кони, стояли телеги.

— В дорогу, стало быть, собрались, — усмехнулся приказчик. — А с мастерком разочлись? Кто за вас первый хлопотун тут? Мастерко! — по-хозяйски сказал Селезень. — Кто за вас передо мной в ответе? Мастерко!

Лохматые, оборванные приписные с обнаженными головами тянулись за приказчиком.

— Так, батюшка, мы свое отробили! Вот и уголек выложили, — засуетился старик.

— Уголек выложили! — подделываясь под тон, сказал приказчик и схватил саженку. — Добро, ой добро, хлопотуны-работнички! Сейчас прикинем, сколь сробили… А это что? Пошто уголь сырой? — вгляделся он в кучи.

— Так мы гасили. Просохнет ноне! — встревожились мужики. — Так и должно быть!

— Сам знаю! — вдруг остервенился приказчик. — Кто вам дозволил? Как на завод ставить эту грязь? — Он ткнул ногой в кучу. — Сказывай, варнаки!

Селезень выхватил из рук мастерка плеть, темной тучей надвинулся на жигарей. За спинами их притаился Грязнов. Кипел он, но сдерживал себя. Плечи парня за лето раздались вширь, лицо окаймляла золотистая бородка. В больших серых глазах погас озорной огонек.

«Покричит, полютует кровосос да угомонится, а там и домой двинем!» — успокаивал себя кабанщик.

Но не тут-то было: Селезень топнул ногой и закричал мастерку:

— Работа не доделана, зря меня встревожили! Кучи не так выложены, притом маломерки. Уголь мокрый, не просушен! Сечь варнаков! Ложить брюхом на пень и сечь! До той поры сечь будем, пока брюхом пня до земли не загладят! Слыхали, варнаки? — Он свистнул плетью. Однако накинуться на мужиков не посмел, круто повернулся и заторопился к бегункам. Мастерко остался на порубке. Уезжая, приказчик крикнул:

— В поучение пусть корчуют пни! Ныне оборуженных пришлю, порядок тут навести! — Он натянул вожжи и огрел плетью коня. По елани загремели колеса; Селезень умчался в Кыштым.

Встревоженные, растерянные приписные вечером собрались у костра: «Как тут быть? И без корчеванья в могилу ложись и умирай!» Над лесом навалилась тьма, неуемно гудел ельник. Опустив головы, хмурые сидели жигари в глубоком раздумье. Костер то вспыхивал, то мерк. Раскаленные угли подергивались синевой.

— Что же делать нам, братцы? — вымолвил, окинув всех взором, старик.

Никто не отозвался. Молчал лес, потрескивал огонь. Среди наступившей тишины, оттуда, где всегда лежал Алеха, раздался голос:

— Бежать, братцы, надо!

Жигари оглянулись на говорившего. По желтому, истомленному лицу Алехи ползли слезы.