Наследники - Федоров Евгений Александрович - Страница 16

«Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят бочари дубовую бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять нищую братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю на поклон, тому больше будет отпущено!»

Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных попрошаек. Из дальних сел, из лесных монастырей — отовсюду устремились люди в Невьянск на зов грозного Демидова.

Толпы людей, обездоленных господским произволом, покалеченных в огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через каменистые шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом росла и окрылялась сказка. Рассказывали странники:

— На высокой горе, на маковке, под синими небесами, под белехонькими облаками сидит в парче, в золотой шапке, усыпанной самоцветами, грозный Демидов-владыка. Сидит и горько плачет, кается перед господом за погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде, в непотребстве, в алчности. И сказал господь ему: «Смирись, ненасытный человек, раздай свои богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!»

Послушал грозный Демидов господа, собрал он золото и серебро, лалы и яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе и поджидает божьих странников, скитальцев и горюнов, чтобы раздать им нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько народу явится и кто дойдет до высокой горы, до маковки, только кто первым поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия?..

Не все сбылось так, как донесла молва. В духов день в распахнутые ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком крыльце, крытом ордынскими коврами, в золоченом кресле и впрямь сидит старый Демидов в дорогих одеждах и бархатной мурмолке. Рядом с ним — узколицый черноглазый племянник. Стоит подле них дубовый бочонок и полон-полнехонек серебра…

Прокофий Акинфиевич с омерзением и страхом глядел на скопище, затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие, бряцали веригами юродивые с безумными глазами, калеки напоказ выставляли свои страшные уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались и назойливо лезли вперед.

Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу.

Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел — неясный гул покатился по площади. Все, что копошилось внизу у крыльца, потянулись вперед. Куда ни взглядывал заводчик — всюду светились надеждой впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в своей необыкновенной подвижности, уже тянулись к Демидову, дрожали, скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молил:

— Пустите! Пустите! Я первый приполз…

Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле.

— Мосолов! — позвал заводчик приказчика.

— Тут я, сударь! — поклонился Иван Перфильевич.

— Следи отсюда и будь на страже. Знак дам! — многозначительно сказал хозяин.

Прокофий ожил: чуяло сердце — великую потеху затеял дядя. «Обошел старый выдумкой!» Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно повел плечами; лицо его было строго и зло.

— Ты что? — обратился к нему заводчик.

— Боюсь, шибко боюсь, Прокофий Акинфиевич, — торопливо прошептал он. — Как бы беды не вышло.

Хозяин встрепенулся, горделиво вскинул голову:

— Никогда! Кто нам судья? Мы тут боги и цари, нам и судить! — сказал он вызывающе. — Давайте, дядюшка!..

Паралитик передал ковш племяннику. Подойдя к бочонку, Прокофий ковшом загреб серебро и опрокинул его обратно…

Протяжный стон пронесся по площади. Голодные глаза впились в сверкающую струю.

— Нам! Нам! — закричали все разом.

— Дай! Дай! — потянулись руки.

Но Демидов томил, дразнил звоном металла, блеском его. Он разжигал жадность людей. Старый паралитик одобрительно кивал утиной головкой.

— Потоми, потерзай эту погань! — шептал он.

— Батюшка, батюшка, осчастливь! — кричали нищеброды.

— Ишь ты! — ехидно усмехнулся Никита. — Не робили, а просят!

— Пощади, пожалей, родимый! Имей сердце! — вопили калеки.

Оборотясь к племяннику, Никита крикнул:

— А ну, Прокофий, сыпани в них!..

Тот, как сеятель, взмахнул наполненным ковшом: серебряные полтинники и рублевики, звеня, подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча друг друга, забыв о ранах и своих увечьях, убогие и калеки, старушонки, пропахшие ладаном, и убивающие плоть и соблазны юродивые — все, все бросились за сребрениками…

Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой и крики взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди, удушаемые в тесноте.

Глядя на это, Никита Никитич ликовал:

— Прокопка, сыпани, сыпани им!..

Заводчик осыпал площадь серебряным дождем. Раскрасневшийся, возбужденный, он упивался зрелищем.

Слабые, чтобы уберечь добычу, монеты прятали за щеку. Нищебродки, навалившись телом на рублевик, кричали:

— Мое! Мое!

Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло.

С выпученными, страшными глазами на ступеньки высокого крыльца к подножию Демидова всползал юродивый. Его лицо гноилось, смердило; грязные лохмотья волочились в прахе. Тяжелые железные вериги громыхали при движении. Протягивая длинную костлявую руку, он вопил:

— Мне кинь, мне!.. Замолю грехи твои!..

Никита схватил посох и огрел безумца.

— Прочь, звероликий! — закричал он. Но юродивый, издавая вой, лез дальше. Тогда заводчик взмахнул платком…

Из псарни на площадь ринулся десяток разъяренных волкодавов. Спасая добычу, себя, обезумевшие люди бросились врассыпную. Недавно распахнутые ворота теперь оказались на крепком запоре.

Страшные «зверовые» псы казаков, злые «тазы» — овчарки киргизов, мужицкие сторожухи по свисту демидовских егерей кинулись на людей. Они со всего стремительного бега бросались на человека, опрокидывая своей тяжестью, и мертвой хваткой рвали за горло…

— Вот так потеха! — завертелся в кресле паралитик. — Вот так радость! — Он не утерпел, наклонился вперед и закричал псам, науськивая их: — Ату! Ату сквернавцев!..

Одиночки, сбитые с ног, добирались до крыльца, всползали на ступени и умоляюще протягивали руки.

— Спаси!.. Спаси!..

Никита Никитич весь дрожал от сладостного беззвучного смеха. Глаза его были хмельные.

Дотянувшись до верхней ступеньки, юродивый пал под тяжестью разъяренного волкодава. Пес рвал его лохмотья, тело. Несчастный протягивал руки, кричал исступленно:

— Будь проклят ты!.. Проклят!..

В пустых глазах Прокофия вспыхнул огонек:

— Вот это потеха! Вот это выдумка!..

Но в эту страшную минуту на площадь выбежал высокий бородатый детина с бичом в руках. Он зычно закричал псам:

— Злодей! Лысый! Ратай, — все ко мне!

Рыча, злые псы оставили несчастных, только серый волкодав продолжал терзать поверженного.

Детина ринулся к парадному крыльцу. Не добежав до него, он с огромной силой взмахнул длинным ременным бичом и гневно закричал псу:

— Геть, кровожадина!

Вслед за этим в ясном воздухе прозвучал сочный свист, и узкий ремень хлестко опоясал пса. Волкодав взвыл от боли и покатился по песку.

Ощерив белые крепкие зубы, широкоплечий молодец еще раз за разом щелкнул бичом. Утихомиренные зверюги, трусливо поджав хвосты, сразу присмирели и не сводили настороженных глаз с гневного псаря.

Он закричал на всю площадь:

— Живей убирайтесь, бездомники! Расходитесь, перехожие!

Кто-то широко распахнул ворота, и люди торопливо стали убираться с площади…

— Мосолов! — истошно закричал паралитик. — Люди!

Приказчик напролом шел навстречу детине. Он сразу узнал его: только с месяц назад этот русоголовый бравый мужик прибежал с Покровского — графа Шувалова — медного завода и поступил псарем к Демидову. Звали удальца Хлопушей. Сейчас он крепко сжимал в жилистых руках уручину бича — козью ножку, а толстый круглый ремень змеей вился подле его ног. Детина не опустил упрямых глаз под грозным взглядом приказчика.