Ермак - Федоров Евгений Александрович - Страница 45

— То стрелецкий струг, — пояснил Ермак. — Пройдет вперед, покажутся и бусы морские… Бурмакан-аркан, — крикнул он повольникам, — за весла!

Гребцы схватились за весла и замерли. Медленно тянулось время. Стрелецкий струг уходил все дальше и дальше. За ним разбегалась в стороны лиловая волна, блиставшая на всплесках серебром. Наконец, из-за гор выплыли и морские бусы.

— Браты налегай на весла! — загремел на всю Волгу голос Ермака. — Бурмакан-аркан, на слом!.. Поше-о-о-ол!..

Десятки казацких стругов вымахнули на приволье и пошли наперерез каравану. Паруса их забелели, как лебяжьи крылья. Глухой гомон прокатился по волнам. На бусах засуетились, закричали. На переднем к резному носу суденышка выбежал бородатый перс в пестром халате и, глядя на маячивший вдали охранный бус, завопил:

— Воры!.. Помога, сюда-а-а!..

Ветер да плеск волн заглушили его крики. К медной пушке подошел пушкарь, долго копошился и, наконец, она, рявкнув, извергла ядро.

На борту пристроились пищальники, но выстрелы их раздались вразброд и миновали струги.

Ермак встал во весь рост, махнул шапкой. И сейчас же закричал-завопил Иван Кольцо:

— Разбирай кистени… Топоры в руки, ружья на борт… Батько, взяли… Ух…

Никита Пан вымахнул из ножен саблю. Вот уже рядом — высокий росписной бус. На палубу высыпали стрельцы в голубых вылинявших кафтанах. Не у каждого из них ружье, больше бердыши на длинных ратовищах да мечи. Тут же, на борту, толпились перепуганные бурлаки в сермяжных зипунах, с дубинами, — наняли их персидские купцы на путину.

Сильный взмах веслами, и струг очутился рядом с бусом. Ермак загремел:

— Сарынь на кич-к-у-у!..

Бурлаки от окрика кинулись на корму и, не теряя времени, упали лицом на смолистые доски. Перс, управитель, накинулся на них с плетью. Выкатив огромные белки он стегал мужицкие горбы и кричал:

— В воду кидать буду. Кто брал хлеб и кто клялся честно служить…

Тощий мужик с хмурыми глазами поднял выцветшую на солнце лохматую голову и укоризненно вымолвил:

— Побойся Бога: служить клялись, а умирать на собирались. Слыш-ко, что кричат?

За бортом опять раздался грозный окрик: «Сырань на кичку!», и бурлак снова ткнулся носом в палубу, ворча:

— Умирай сам за купчину!..

Струг ударился в суденышко, и разом в борта вцепились десятки багров. Сотни здоровых глоток заорали:

— Шарил-а-а! Дери, царапай…

Никита Пан не медлил. Подпрыгнул, уцепился за борт и в один миг очутился на палубе. К нему бросился стрелец с бердышом, Никита ухватился за ратовище и вырвал его. Сивобородый стрелец упал на колени, простер руки:

— Батюшка, не губи!

— Ух, холопья душа, ложись, а то голову с плеч!

Прыгая через кули и тюки, Никита рванулся дальше, за ним, топоча и валя всех, кто защищался, катились станичники. Никита набежал на перса. Тот, оскалив ослепительно белые зубы, сам двинулся на казака. По сильным движениям противника Пан догадался, что перед ним хороший воин. Завязался поединок. Из-под звеневших сабель сыпались искры. Перс вертелся черным угрем: то уходил от ударов, то ловко наступал. Но и Никита поднаторел в боях — не только бился, а и выкрикивал персу:

— Жалко рубаху, а башку сниму! Молись…

— Своя теряешь, разбойник!

— Казак не разбойник!

Перс подскочил и полоснул саблей. Никита присел, шапку как ветром сбило. — Ловко! — похвалил он и вдруг, страшно вскрикнув, вонзил клинок в живот противника. Оглушенный криком, пораженный насмерть, перс безмолвно свалился к ногам Пана.

Ермак, стоя в струге, следил за боем. Десятки лодок окружили вторую купецкую насаду. Мелькнули багры, и повольники уцепились за борта… Ермака охватило жгучее чувство лихой удали. Приказав плыть к насаде, он ловко взобрался на палубу и, размахивая мечом, ринулся в самую гущу еще защищавшихся стрельцов. Грозный вид атамана, зычный голос и тяжелая рука разом прекратили схватку: стрельцы упали на колени и взмолились о пощаде.

— Милость всем! — объявил Ермак и тут же, обратившись к бурлаку, стоявшему поодаль на коленях, приказал:

— А ну, веди к купцу!

Бурлак охотно бросился вперед:

— Вот и мурья персидская…

Ермак спустился вниз и распахнул дверь. Стены купецкого обиталища были затянуты цветными тканями. Посередине, на небольшом возвышении, покрытом мягким бухарским ковром, сидел, поджав ноги, толстый перс-купчина с огромными влажными глазами. Окрашенная хной борода его пламенела, дремучие брови резко чернели на бледном лице.

Перед персом на черном бархате сияли драгоценные камни.

Купец пересчитывал их и любовался своим богатством.

— А ну-ка, давай сюда! — грозно сказал Ермак.

Перс поднял очумелые глаза на казака. Он ничего не знал о том, что творилось на палубе.

— Ты зачем здесь? — закричал он, но сейчас же, покоренный пронзительно-мрачным взглядом атамана, схватился за голову и повалился тугим кулем на самоцветы…

В эту пору под левым бортом казаки отыскали каюту с молодой персиянкой и тремя служанками. Девушка была хороша.

Ты кто будешь? — спросил Никита Пан, восхищенный ее красотой.

Персиянка зарделась, проговорила что-то на своем языке. Никита сокрушенно вздохнул:

— Вот и пойми тут.

— Знать купецкая женка, — подсказал казак. — А может дочка?

— Хороша! Ох хороша! Идем, милая, с нами! — позвал ее Пан, но персиянка уперлась, глаза ее засверкали, и она снова быстро и горячо заговорила.

Казак провел ладонью по горлу и пригрозил:

— Не пойдешь, — зарежем!

Служанки что-то заголосили, а персиянка склонила голову. Потом поднялась с подушек и пошла вслед за Паном.

На палубе словно метлой вымело: ни стрельцов, ни бурлаков. Всех загнали в трюм. Казаки торопливо грузили тюки. На соседнем бусе, где хозяйничал Иван Кольцо, уже поднимался черный дым.

Ермак стоял у берега и покрикивал на повольников:

— Проворней! Проворней!

Оглянулся атаман, и в глазах запестрело: перед ним стоял Никита, а рядом с ним стройная и тонкая девка в голубых шелковых шальварах и желтой рубашке. В ушах ее горели рубиновые подвески. Но ярче их, привлекательнее, сверкали огромные жгучие глаза. Персиянка со страхом взирала на Ермака.

— Вот, батько, и сам не знаю, как быть? — растерянно вымолвил Пан. — Резать жалко, утопить такую красу — грех!

Ермак обернулся к пленнице. Под пристальным его взглядом она невольно съежилась…

— Сади на струг, там разберемся!..

Персиянка дрожала, по щекам ее текли безмолвные слезы. Никита крякнул и отвернулся, чтобы не видеть их. Задувал пронзительный ветер, волны поднимались круче, и струги раскачивало…

Когда сторожевой бус со стрельцами вернулся на шум, караван медленно уходил вниз по течению. Ни казаков, ни прочих людей на палубах уже не было. По темной волне стлались клубы горького дымы, — горел самый большой персидский бус.

Персиянку поместили в шатре. Она забилась в угол и, поджав под себя ноги, всю ночь просидела на кошме, безмолвно и неподвижно. Во тьме горели костры и громко на незнакомом ей языке спорили люди.

Ей вспомнились минуты, когда она стояла у костра… Какими жадными глазами озирали ее люди! Ей стало жутко, когда к огню приблизился самый страшный из разбойников — начальник их! И вдруг этот человек совсем не страшно глянул на нее, что-то сказал и погладил по голове. Ее сейчас же после этого отвели в его шатер… И вот она всю ночь была одна…

Утром в палатку, в которой вместе с Никитой ночевал атаман, вошел веселый Иванко Кольцо. Он прищурил лукаво глаза и будто невзначай бросил Ермаку:

— Что ж, батько, с девкой не побаловал?

Ермак ничего не ответил.

— Бабы, ах как сладки! — продолжал Кольцо. — Щелкай их, как орехи, и все сыт не будешь!

Атаман нахмурился.

— Зазорно, Иван, такое не токмо молвить, а и слушать, — с укором выговорил он. — Ведь дите она еще… Вишь, как испужалась!.. Чай в куклы еще играет… сиротинка… И запомни Иван: бабы в стане — погибель нам! И людям накажи, — голос атамана посуровел: — Монахов нам не надо, а кто девок забижать будет, — повешу на дубу…