Ермак - Федоров Евгений Александрович - Страница 12

Станичник оглянулся. Перед ним стоял кряжистый чернобородый казак с веселыми смелыми глазами.

— Иваном зовут, по прозвищу Кольцо.

— Ну, Иванушка, садись на коня и едем в Поле. Едем, братик, одной веревочкой, видно, связала нас судьба, вместях и татар бить!

— Что правда, то правда! — сказал дед-рылешник, огладив длинную бороду, и предложил: — Я вам бывальщину спою…

Не послушали казаки бывальщину, поседлали коней и заторопились в степь. Ехали-скакали рядом. Ермак пристально поглядывал на товарища. Высок, глаза большие, карие, густые темные брови. Из-под шапки вьются кудри. На коне сидит лихо, поведет плечом, — чувствуется сила. Орел!

На западе догорала заря, обозначился тонкий серп месяца. Стало быстро темнеть, и в ковыле закричали перепела: «Ква-ква, пить-пить, пить-полоть…»

Где-то в камышах, в глухом озерке им отозвался бучень: «Б-ууу, б-у-у-у…»

Затрещали кузнечики, в небе появилась первая звезда, за ней вспыхнуло и заиграло семизвездие. Ночь, благостная, теплая, опустилась на донскую степь. И как только стемнело, на перепутье выбежал огромный серый волк, понюхал порубленное тело ордынца и, сев на задние лапы, тоскливо и протяжно завыл, сзывая стаю на пир. И далеко по степи раздалась страшная песня зверя…

Казаки спугнули серого и понеслись по ковылю; скакали по просторам, продирались через заросли, оставляли позади курганы, держали путь на зарево костров.

В этот вечер, тихий и благоуханный, к Переволоке подошла орда и раскинулась станом в широкой балке, уходящей к Дону. Месяц заливал все серебристым светом. У излучины ржали кони, где-то неподалеку кто-то забивал прикол для иноходца, и сотнями золотых звезд горели огни во тьме. У костров возились люди…

— Турецкий стан, — шепнул другу Ермак. — Тут и высмотрим все!

Казаки спешились, укрыли скакунов в густом тальнике, а сами уползли в ковыль. Вот и край овражины, темные кустики. Затаив дыхание, донцы залегли. Ермак чутко прислушивался. По степи разносился еле слышный топот; но прислони ухо к родной земле, и она все расскажет казаку. Оберегая стан, кругом рыскают ордынские разъезды.

Прямо огромный костер, на нем черный закоптелый котел, — татары варят махан. Гортанный говор нарушает тишину. Ордынцы пьют кумыс, покрякивают, похваливаются, полами пестрых халатов утирают потные лица.

Прямо за большим огнищем — золотой шатер, полы распахнуты. На пуховиках сидит Касим-паша. Золотится огонь, отблески его сверкают на парчовой одежде паши, а над логом раскинулся через небо жемчужный пояс Млечного Пути.

Ермак видит… На пестром ковре в шатре бесшумно движется в пестрых шароварах и зеленых сапожках смуглая наложница. Слышен повелительный голос Касим-паши, но слов не разобрать. Казак сплюнул и хмуро подумал: «Эко, воин, идет на Русь, а с бабой нежится!» Ему бы, старому, дома сидеть!".

Иван Кольцо вынул стрелу, приложил к тетеве. Не миновать тебе беды, старый коршун! Ермак глухо ахнул: оперенная стрела с визгом пронеслась через костер и пронзила шатер. В эту минуту наложница заслонила Касим-пашу, и стрела угодила ей в сердце. Обливаясь кровью, Зулейка упала на ковер. Старый паша трусливо оглянулся и захлопал в ладоши. Набежали янычары, закричали, указывая в темноту. Ермак понял, что пора уносить ноги. Бесшумно уползли казаки; когда сели на коней и унеслись далеко за курганы, Ермак сказал:

— Люб ты мне, Иван, но горяч и хочешь взять врага срыва! Коли бить, так надо бить наверняка!

Кольцо не сразу отозвался, потом схватил Ермака за руку:

— Кровь взыграла, верь мне, в другой раз не промахнусь!

Они выехали на возвышенность, и перед ними опять показались бесчисленные огоньки в степи.

15 августа турецкие суда подошли к Переволоке и стали сгружать арбы, заступы, пушки и ядра к ним, порох, свинец, мотыги, кирки и мешки. Над Доном носились потревоженные чайки. Ржанье коней и людской говор гулко разносились по воде. Касим-паша и Девлет-Гирей в сопровождении мурз выехали в степь. Указывая на восток, в ту сторону, где текла величавая Волга-река, паша сказал:

— Велик путь до Итиля, но сбудется воля мудрого из мудрейших, великого хункера Селима, — соединим две реки, как двух сестер. Ройте канал и по нему пойдут наши каторги и поплывут воины…

Девлет-Гирей ухмыльнулся в бороду, подумал: «Не исчерпать воду из Дона, не перетаскать землю на таком просторе, который под силу одолеть только доброму коню!» Однако он промолчал и подобострастно поклонился Касим-паше.

Ранней зарей на необозримом пространстве степи вытянулись тысячи копачей с мотыгами, заступами и приступили к прокладке канала. Пронзительным скрипом оглашали степь большеколесные арбы, на которых отвозили землю. Орды татар относили землю в полах халатов, в походных сумах. К полудню солнце поднялось высоко над раскаленной равниной; оно палило, жгло, изнуряло зноем. Сбросив одежду, полуголые воины Селима с рвением били в землю кайлами, вгрызались в нее заступами; пыль клубилась над ратью, смешиваясь с дымом костров, на которых в больших котлах ордынцы варили конину. Воду для питья брали из Дона, но берега его подстерегали врагов. Стоило турку или татарину ступить в воду, как из камышей с визгом вырывалась стрела, и горе было ордынцу — он падал, сраженный насмерть!

Касим-паша вышел из золотого шатра и, указывая на сизое марево, уверял:

— Терпите! Туда польются воды древнего Танаиса-Дона! И там, где гуляли суховеи, воины Селима напоят коней! Так угодно аллаху, да будет благословенно имя его!

В клубах пыли и дыма солнце казалось багровым; истомленным землекопам было в пору ложиться и умирать на жаркой, высохшей земле.

«Нет, не вырыть нам канала! Не видать больше берегов Понта!» — в отчаянии думали они.

Весна давно отошла. Под жарким солнцем поник и высох ковыль. Затихли на гнездовьях птицы, не пели больше в голубой выси жаворонки. Ближние родники пересохли, а на дальних подстерегали казаки. Не исчерпать море ложкой, — так не перетаскать и землю на Переволоке горстями. Не бывать тут голубым водам!

Касим-паша смутно догадывался теперь, что изнуренное войско его ляжет костями, но повеление хункера остается неосуществимым.

Турки кричали своему военачальнику:

— Надо уходить, пока не поздно! Тут спалит нас солнце и погубит жажда. Пойдем к реке Итиль, на Астрахань, прямо через степи!

Бывалые воины и янычары жаловались Касим-паше на казаков, тревожащих орду со всех сторон, и просили воли разделаться с ними.

Летний день долог и бесконечен в тяжелом труде, трудно дышится на раскаленной земле, налетает тучами овод и жалит измученное тело; вода мутна и тепла, — не утоляет жажды; ветры утихли и нет прохлады. Повяли и засохли травы, воздух наполнился смрадом, так как стали падать кони, раздутые туши которых не убирались. Воды Дона застыли в неподвижности и не умеряли жар.

Русская земля встретила ордынцев негостеприимно. А в одну из ночей на темном горизонте змейками пробежали огоньки, вспыхнули жаркой полоской и стали шириться, расти, и вскоре коварные языки пламени заиграли на черном небе. Они становились то ярче, то бледнели и замирали, то вспыхивали и тянулись к звездам.

— Аллах всемилостливый, степи горят! — закричали в таборе турки. — Казаки жгут сухой ковыль! Смерть! Смерть!

Из шатра вышел толстый Касим-паша заплывшими глазами уставился в синие огоньки. Турки закричали ему:

— Куда ты привел нас? Мы ищем воду, а нас самих скоро пожрет пламень!

Паша перетрусил, хмуро молчал. Следом за ним из шатра вышел Девлет-Гирей, и его звонкий голос разнесся вдоль Переволоки:

— Вы бабы, а не воины — закричал он, — а степи каждый год огонь, джигиты всегда жгут посохшие травы, чтоб в рост пошли новые, молодые. Огонь дойдет до ручья и конец ему!

Небо багровело, языки пламени тянулись вверх, плясали и торопились. Видно было, как в их багровом отсвете летали потревоженные птицы. Было и красивое, и страшное в жарком степном пожаре.