Ворон и радуга. Книга 1 (СИ) - Черпинская Надежда - Страница 18

В тот день под жестокими ударами плети умер светлоликий улыбчивый мальчик с сияющими серебром глазами. В тот день на свет появился кто-то другой: волчонок, зверь, клыкастый, озлобленный, нападающий раньше, чем посмеют обидеть.

Потом он умирал ещё много раз… Но тогда это было впервые. И так страшно было понимать, что внутри пустота, и сердце будто замерло и перестало биться привычно.

Но так было нужно! Нужно, чтобы выжить. Чтобы быть сильным. Чтобы выбраться из капкана. Чтобы найти мать и сестру.

Он не забывал про них! Он знал, что будет сильным ради них. И он был сильным.

Даже когда их с тёткой привезли в «каменоломни» – местечко, где из рабов выбивали всё человеческое, где учили покорности, тупой бездумной покорности скота. Там учили смиряться. Но смиряться он никогда не умел…

Он, к счастью, провёл там не больше дюжины дней. Но шкура Ворона до сих пор помнила эти дни, и узорные росписи на спине от кнута останутся с ним до последнего вздоха.

«Смирись! Делай, что велят!» – шептала как заговор тётка.

Да только не умел он смиряться!

И не мог бить других, как заставляли надсмотрщики. Он готов был сам умереть, но не причинять боли таким же несчастным беднягам, как он сам. Но именно там, в мрачной вонючей темнице, Эл научился слушать свою тётушку, что нашёптывала тихо на ухо новые истины, по которым никогда не жил он, и никогда не жили его родители. Но она настойчиво повторяла, она уговаривала, она обещала свободу… Если, ясно-понятно, он её станет слушать и делать, как она велит.

И он послушался, и научился притворяться, и ему поверили, и их выпустили из подземелий, и продали новому хозяину. Их обоих. Ведь Эл не мог бросить Илангу. Он упросил хозяина выкупить и её.

Хозяин был странный. Он Эливерта пугал. У него был такой голодный взгляд, что хотелось забиться в угол. Но он помнил, что надо быть сильным. И потому он продолжал притворяться, улыбаться и скрывать свой страх. Хорошо, что тогда он был слишком мал, чтобы понимать, какая участь ему уготована. Иначе он просто не смог бы сыграть так, как было нужно.

Понял он всё уже потом, когда они сбежали. Вернее, он даже не понял, объяснила снова сердобольная тётушка.

Когда Эл заикнулся о своих необъяснимых страхах. Иланга только усмехнулась: «Ещё бы, есть чего испужаться… Эх, в Бездне бы они все сгнили, развратники эти старые!».

Он смотрел на неё огромными глазищами, чистыми, как северные озера, и не понимал ничего. Тётка шумно вздохнула: «Вот за что мне это наказание? Почему я тебе должна всё это объяснять? Всё, про этот проклятый мир! Что ж мать тебе этого не объясняла? Одними сказками потчевала… А я теперь рассказывай… Ну, слушай, дружок! Думаешь, люди добрые и хорошие? Нет, уроды они, злобные, жадные и похотливые уроды! Знаешь, что это значит «похотливые»? Нет? Сейчас разъясню…»

Разъясняла она умело. Через год залезть в чужой карман уже казалось лишь весёлой шалостью, азартной игрой – поймают или нет, стащу или не сумею? Грязные кабаки, гудящие до рассвета, стали привычными и родными. Отборная брань, что сыпалась с губ пьяных хамоватых приятелей его тётушки, уже не резала слух и часто оседала на его собственном языке.

И даже когда у него на глазах эти самые случайные дружки задирали юбку Иланги в каком-нибудь воняющем мочой закоулке, требуя своей награды за выпивку и еду, он уже взирал на это совершенно равнодушно. Спокойно присаживался неподалёку подождать, пока всё закончится, и можно будет, наконец, пойти выспаться в какой-нибудь вшивый угол, который они нашли на эту ночь.

И только сны возвращали дорогие сердцу образы – золото маминых волос, серебряный смех Ланы, крепкие шершавые руки отца, когда он подхватывал его и усаживал себе на плечи. Он всегда так делал, пока Эл был мал, если они вместе отправлялись на речку за рыбой.

Просыпаясь утром, Эливерт лежал подолгу, глядя в стену или потолок, слушал храп пьяной тётки. И ему начинало казаться, что все его воспоминания – это просто красивые сны. Он начинал сомневаться, а была ли когда-то эта другая жизнь… Может, он придумал эту добрую сказку про дом и семью, которых и не было никогда.

Но даже сомнения не могли лишить его тайной надежды, и, колеся в то время по всем северным землям, он без конца заглядывал в чужие женские лица – а вдруг они всё-таки существуют, те, что продолжают жить в его снах?

«Где ты, Ланка? Юная девочка, с тёмными косами и глазами, бездонными как небо… Где же ты теперь, сестрёнка? Что с тобой сделали? Во что превратили?

Помнишь, как ты любила пугать меня страшными байками на ночь? Так ладно рассказывала, что потом сама боялась засыпать. Тогда мы оба ещё не знали, что жизнь куда страшнее. Что никакое сказочное чудище не сравнится с обыкновенной человеческой подлостью.

Ни в одной из твоих жутких сказок, тебя не продавала собственная тётка. Ты не рассказывала о том, как выживают на улицах, как бьются в кровь, как прячут нож в рукав, ломают рёбра ногами, как разбивают костяшки пальцев об лица таких же одичалых озлобленных «щенков». В твоих сказках та, ради которой готов был на всё, такая прекрасная и светлая, похожая, как казалось, на нашу матушку, не могла на деле обернуться продажной крысой, изменщицей и шлюхой. В твоих сказках никто не терял полсотни друзей за одну ночь…

Где же ты, Ланка? Где наша мама? Обнять бы вас в последний раз, коли ещё живы. Что ты вынесла за эти годы, родная? Что вынесла наша матушка? Может быть, вы уже за Гранью Мира? Тогда мы встретимся вскоре… Осталось немного. Поджидайте, родные мои! Я уже в пути…»

«Пожалуйста! Живи! Не сдавайся! Ты обещал меня ждать… Живи, родной мой, просто живи! Живи…»

Её голос вырвал из тёмной мягкой пустоты воспоминаний, снов и забытья. Ревущее пламя обступило привычно. И он взвыл от невыносимой боли, вонзившейся в тело тысячей ядовитых лезвий.

***

Что-то давило на грудь, тяжело дышать, и у самого сердца свербит и тянет. Шелест крыльев и хриплое карканье. Он приоткрыл глаза и заорал в ужасе. На животе у него устроилось уродливое чудовище, похожее на огромного ворона. Только вместо перьев тварь покрывали чёрные иглы. Жуткая «птица» деловито ковыряла его грудь костлявой лапкой, отрывая небольшие кусочки плоти, потом мигнув чёрным глазом, склоняла голову вниз и заглатывала окровавленные куски зубастым клювом. Эл попытался дёрнуться, согнать хищную тварь, но оказалось, что он и пальцем не может шевельнуть, словно разбитый параличом калека. Только орать и получалось. Но вопли жуткую нечисть не пугали вовсе.

Вот и твой конец Эливерт. Сейчас это существо выклюет тебе сердце, а ты ничего не сможешь сделать, ничего…

Чудище вдруг раззявило клюв и гаркнуло ему в лицо:

– А почто оно тебе, сердце твоё? Всё равно ведь не бьётся…

Он снова затрепыхался, силясь прогнать проклятого ворона. Но ничего у Эла не вышло. Ох, да ведь это вовсе не птица! И он не один, их много…

Вокруг него собралась целая гурьба каких-то тёмных, лохматых, жутких, когтистых. Они расселись вокруг, словно за стол трапезничать. И отрывали от него кусочки, жевали не спеша, и снова тянули свои маленькие лапки и клыкастые морды, раздирая тело атамана. Так вот почему так больно… Его просто разрывают на куски!

– Прочь! Оставьте меня в покое!

Они не послушали, они продолжали своё кровавое пиршество.

А потом снова появилась она. Свет окружал её ореолом. Рыжие локоны превратились в скользящие по плечам языки пламени. Она повелительно махнула рукой, и чёрные твари бросились врассыпную, испуганные этим светом и огнём.

– Тише! Я здесь! Видишь? Я прогнала их… Я буду здесь, с тобой… Возвращайся в жизнь! Ты же мне обещал. Помнишь? Я рядом, вот моя рука. Чувствуешь? Я буду держать тебя за руку, и ничего плохого с тобой больше не случится. Пока мы вместе, нам ничего не страшно, правда? Пока я держу тебя за руку, ничего с тобой не случится, и со мной тоже… Ты только меня не отпускай!

– Не отпущу! – улыбнулся он вымученно. – Я хочу тебя найти! Где мне тебя найти? Я выживу, клянусь… Просто ради этого. Обнять. Наяву. Где ты сейчас?