"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли - Страница 27

— Не все, — сказала Феодосия сквозь стиснутые зубы. «Но многие».

— Так мне повезло, значит? — удовлетворенно сказал Федор, прижимая ее руки, сцепленные вместе выше головы, к подушке. «Посмотришь на тебя — вроде скромница скромницей, глаз не поднимет, воды не замутит, а потом удивляешься — и где такому научилась-то?»

— Так сам же и обучил, — простонала Феодосия.

— Ну, так и покажи умения-то, боярыня, — Федор вдохнул цветочный запах ее волос, рассыпавшихся по его телу, и почувствовал ее губы — близко, совсем рядом.

— А ты? Тоже покажешь? — спросила она серьезно, но в глазах ее плескались золотистые искорки смеха.

— Ты еще и не знаешь, на что я способен, — усмехнулся Федор.

Он притянул жену к себе, еще ближе, так, что она уже не понимала — где ее тело, а где — его, и Феодосия обняла его — сильно, почти грубо, так, как еще никогда не делала.

— Только вернись ко мне, Федор, — зашептала она, вытягиваясь в его руках, отдаваясь ему вся, до конца и еще дальше, до того мгновения, когда она уже не видела и не понимала ничего, чувствуя только свое тепло и его жар внутри себя, наполнявший всю ее, без остатка.

«Только вернись, слышишь меня? Обещай!»

— Обещаю, — тихо сказал он, ощущая ее влагу, мед, сахар, бархатную, шелковую изнанку ее тела, ее скользкую прелесть — будто рыбка бьется в сжатой руке, будто птица трепещет крыльями. «Я вернусь к тебе, потому что ты мой дом, мое счастье, единственная любовь моя. Я вернусь, Феодосия».

— Повернись-ка, — Прасковья Воронцова оглядела дочь и поджала губы. «Опять придется в груди убирать. Что ты себя, Марья, голодом моришь-то, за день едва ломоть хлеба съела.

Гляди, — венчание, оно ж длинное, еще сомлеешь в церкви.

Марья нетерпеливо притопнула ногой.

— Так не могу я есть, матушка. Сначала почти три года ждали-то, потом вроде сговорились на после Успенья, а теперь Покрова ждать. Сколько ждать-то еще, кусок в горло не лезет!

— А ты успокойся, — ворчливо сказала Прасковья, одергивая на дочери опашень. «А то доведешь себя, да рыдая день-деньской, до того, что муж-то под венцом и не узнает. И так вон глаза запали».

Марья тут же схватила ручное зеркальце.

— И вовсе не запали, — сказала она, поворачивая голову из стороны в сторону. «Придумаешь же ты, матушка».

— Сядь-ка, — похлопала по лавке Прасковья. «Поговорить мне надо с тобой»

— Говорила ты уже, — страдальчески закатила глаза Марья. «Знаю я все!»

— Я не про это, — вздохнула Прасковья. «Ты ж не ребенок уже, Марья, понимать должна — вот мы с батюшкой твоим уже двадцать годов живем, в любви и согласии, и всегда я ему доверяла, и сейчас доверяю, и нет у меня в нем сомнений.

А ты замуж выходишь, хоша и за сродственника нашего, хоша и за сына достойного человека, а все же знаешь, что про Матвея говорят. Так вот и смотри — хоть ты и девка, собой видная, и разум у тебя в голове все же стал появляться, — но ежели муж от жены гулять зачнет, так его ничем не удержишь».

— Не будет Матвей от меня гулять, — раздувая ноздри, сказала Марья. «Не посмеет».

— Э, матушка, — махнула рукой Прасковья, «в девках-то сидя, все так говорят. Мол, не будет, не посмеет, не позволю.

А потом утрут слезы пару раз, как их муж кулаками поучит, да и ноги перед ним, молча, раздвигают, — даже если он перед этим только что со срамной бабы слез. Потому как муж, и отказать ему нельзя. И, не приведи Господи, еще дурную болезнь, какую принесет».

— Не такой Матвей. Может, и было что раньше, а сейчас не такой он, — ответила ей дочь. «А что, батюшка, скажем, или Федор Васильевич — не гуляли по молодости-то, до венчания? А теперь посмотри — мужья верные».

Прасковья посмотрела на дочь и прикусила язык — уж совсем невместно было рассказывать ей, что отец ее под брачные венцы пришел, не изведав еще никаких утех плотских.

Марья вдруг с удивлением заметила, что мать ее чуть покраснела.

— Да матушка, — сказала она ласково, прижимаясь головой к мягкому плечу Прасковьи, — все хорошо будет, и с Матвеем проживем мы в любви и согласии, сколько нам Господом отпущено. И внуков ты еще понянчишь».

— Да уж, — кисло сказала Прасковья, — от Степана внуков, я чую, еще долгонько ждать. Ты ж с ним близка, скажи, не пришелся по сердцу-то кто ему из дочерей боярских?

Марья только махнула рукой. «Степе лодьи девушек милее. Вчера говорили с ним, так он только и ждет венчанья, чтобы в Новгород удрать. Еще на Поморье хочет поехать».

— Святый Боже, — перекрестилась Прасковья. «Вот и расти парней — уйдет на цареву службу, али воевать, и поминай, как звали. Петенька вон тоже, — мне кажется, младенчик он еще несмышленый, ан отец уже на охоту его возит, и в седле он крепко сидит. Не успеешь оглянуться — и он уйдет».

— Так на то и я, и твоя дочка, матушка, чтобы завсегда при тебе быть, — Марья потянулась и поцеловала мать в прохладную, гладкую щеку. Прасковья обняла дочь и так их, и застал вошедший в горницу Михайло Воронцов — сидящими рядом. И показалось ему на мгновение, что видит он свою жену той, какой была она почти двадцать лет назад.

Соборный суд начинался ни шатко, ни валко. Святые отцы, плотно пообедав, рассаживались в палатах, шептались друг с другом, искоса взглядывая на Федора.

Вошел сухощавый, легкий, седовласый митрополит Макарий — священники поторопились к нему под благословение, а он, зорко, не по-старчески оглянув залу, заметил Вельяминова и поманил его к себе.

Боярин поцеловал руку митрополиту, а тот, когда Федор выпрямился, пристально взглянул на него, и спросил:

— Не ты ль иноку Вассиану из Чердынского монастыря отец по плоти? Федор Васильевич, так?

— Так, владыко, — склонил голову Федор.

— Ну, спасибо тебе, боярин за сына, угодил, — обнял его митрополит. «Игумен его пишет мне, что нет во всем Пермском крае монаха, чтобы более его заботился о просвещении инородцев. Языки выучил, и не токмо зырянский, но и остяцкий, ездит к ним в становища, проповедует, Евангелию учит, школу даже при монастыре устроил.

Федор улыбнулся и вдруг вспомнил Вассиана, — тогда еще мальчика по имени Василий.

Аграфена-покойница — хоть и был Вася старшим сыном, — не любила его, чувствовала себя виноватой, что не смогла родить здорового ребенка.

Федор тоже при Васе — бледном, болезненном, плохо ходящем, — стыдился своего роста, богатырских плеч и громкого голоса. Мальчик приходил к нему, заворожено трогал оружие, а когда Федор посадил его на коня — осторожно, впереди себя, и сделал круг по двору усадьбы на самой смирной кобыле — восторгу Васи не было конца.

Читать он научился сам — Федор с Аграфеной с удивлением услышали, как трехлетний мальчик по складам разбирает Псалмы. Отец стал заниматься с ним каждый день, и вскоре Вася бегло читал и начал писать. Федор даже немного обучил его греческому, а потом, как стало понятно, что Вася уйдет в монахи, — учился он уже у священников.

Федор вдруг понял, что не видел сына уже восемь лет — с тех пор, как проводил его из Троицкого монастыря на служение иноческое в дальний Пермский край.

— И за книги богослужебные спасибо тебе, Федор, — донесся до него голос Макария. «Ежели б не ты, так раскачивались бы мы, еще Бог ведает сколько. А теперь Евангелие да Псалтырь более переписывать не надо».

— Я всегда готов послужить, владыко, ради такого дела, — ответил Федор и подумал, что надо бы, конечно, съездить в Чердынь, повидаться с Вассианом, повезти туда сестру его единокровную.

— Хоть и долог путь, а надо, — сказал себе он твердо, усаживаясь в кресло, что стояло особо для царского боярина ближнего. «И Федосья порадуется, да и Марфе полезно другие края повидать».

— Что Марья-то? — спросил Михайло у жены, уже, когда лежали они в постели.

— Да ничего, — Прасковья отложила вышивание и прижалась к мужу, положив ему голову на плечо. «Не ест ничего, с лица спала, так я ее не виню — сколько ж томить можно девку?

Помолчав, она добавила: «Говорила я с ней насчет Матвея — что, мол, слухи-то разные про него ходили, хоша он и остепенился в последнее время».