Первые радости - Федин Константин Александрович - Страница 35

— Нет, — стараясь придать ответу решимость, возразил Мешков. — Я не могу говорить, чего не знаю. К Мефодию заходил актёр Цветухин. Один раз, на пасху, я видел у него также Пастухова. Сына покойного Владимира Александровича.

— Так, так, так. Значит, у Мефодия собирались… собирались… На кого вы показываете?

— Я не совсем так говорю, ваше высокоблагородие. Квартирант мой пригласил меня на пасху, как бы для поздравления с праздником. И при этом я встретил у него Цветухина с Пастуховым.

— Цветухин, Пастухов, — повторил подполковник, обводя записанные фамилии овальчиками. — И ещё кто был при вашей встрече с квартирантом?

— Не то чтобы был при встрече, а подходил к флигерю, заглядывал во двор один галах, ночлежник.

— Вашего ночлежного дома?

— Да, угол снимает в ночлежке, семейный человек, пьяница.

— Фамилию его, конечно, вы запамятовали, — утвердительно сказал Полотенцев.

— По фамилии Рубакин, или… извините, как-то наоборот: Буракин.

— Ничего, ничего, у вас хватит времени припомнить. Значит, собирались ваши квартиранты… — не спеша продолжал подполковник, рисуя овальчики и вписывая в них вопросительные знаки.

— Парабукин! — быстро сказал Мешков, подпрыгивая на стуле и вдруг освобожденно переходя к рассказу.

В самом деле, почему Меркурий Авдеевич должен был бы уклониться от передачи о подробностях досадившего ему разговора с людьми распущенных нравов, какими-то лицедеями и бумагомараками? Ведь он сообщит только то, что было в действительности, ни слова не прибавив, не убавив. Правда, ничего утешительного нельзя сказать ни о Мефодии, ни о приятеле его Цвету-хине. Люди, бросившие духовную семинарию ради подмостков и увеселений, — солидно ли это? А кто такой Пастухов? Что он там такое сочиняет для театров? Богопротивник, высмеивающий своих друзей за приверженность их к пасхальным стихирам. Неплательщик долгов отца своего и — по всему судя — укрыватель полученного наследства. А что скажешь доброго о пропойце и прощелыге Парабукине? С горечью и состраданием смотрит на всех них Меркурий Авдеевич. Бог им судья!

— Да, — сочувственно и даже с болью отозвался на это печальное описание Полотенцев. — Подумаешь, прикинешь, в какую вы беду себя вовлекли, Меркурий Авдеевич, расселив на своём владении подозрительных лиц. Но вот вы говорите — бог им судья. Бог-то бог, да и сам не будь плох. Мы ведь призваны судить на земле. На небеси осудят без нас. А вы себе даже вопроса не задали: для какой цели подозрительные, как вы говорите, люди собираются у вас во владении и привлекают к общению низкие элементы вроде Парабукина?

— Я не говорю подозрительные, а, так сказать, в отношении нравственности… — осторожно уточнил Мешков. — Люди как бы безнравственные.

— На вашем языке религиозного человека — безнравственные, а на нашем юридическом языке — неблагонадёжные. Ведь что получается? Трое ваших квартирантов — один поднадзорный, Рагозин, другой бродяга. Парабукин…

— Да какой же он мой квартирант? — взмолился Мешков.

— Да ведь он проживает не в моей ночлежке, а в вашей!

Подполковник ударил ладонями о стол и внезапно поднялся, шумно отодвигая ногами громоздкое кресло.

— Нет, нет, уважаемый господин Мешков, вы что-то такое…

Он прошёлся по кабинету, с видимой решительностью призывая нервы к порядку. Потом приблизился к Мешкову, напряжённо поглядел на него, снял очки и опять потёр глаза кулаком, точно отгоняя изнуряющий сон.

— Должен вам сознаться: самым огорчительным бывает, когда неожиданно видишь, что ошибся в свидетеле. Когда свидетель по делу в действительности оказывается соучастником в деле, да-с!

Он отвернулся.

— Ваше высокоблагородие, — с тихой покорностью произнёс Мешков. — Дозвольте попросить водички.

— Ах, водички! — откликнулся Полотенцев. — Сейчас распоряжусь! — и, весело звеня шпорами, вышел за дверь.

Отвалившись на спинку стула, Мешков обеими руками закрыл лицо. Он старался плотно прижать каблуки к полу, но они отрывались и слабой дробью постукивали о половицы.

Вдруг дверь распахнулась. Чёрный ротмистр, внезапно появившись в комнате, как будто ввёл за собой холод ночи и угрожающие тени жандармов, которые качались на потолке и по стенам рагозинского флигеля, когда Меркурий Авдеевич стоял у косяка, как нищий.

— Подполковник вышел? — спросил ротмистр.

— Так точно, — громко ответил Мешков, встрепенувшись.

— А-а-а! — протянул обрадованно ротмистр. — Старый знакомый!

Он сделал два шага, будто намереваясь пожать Мешкову руку, но — едва тот вскочил — остановился на полдороге и сказал разочарованно:

— По тому делу? Да, батенька, угодили вы в кашу. Теперь пойдёт!

— Ваше благородие… — начал Мешков.

— Да нет, что уж, что уж! — отмахнулся ротмистр. — Как вам наш подполковник? А? Светлая голова. Но, знаете, у него — шутки в сторону, шутить не любит. Категорически не любит, нет.

Он повернулся по-военному и так же неожиданно исчез, как вошёл.

Опять Меркурий Авдеевич остался наедине и опять присел, ощущая знобкую дрожь в ногах и почти засыпая от приторной немощи всего тела.

Подполковник не торопился вернуться. Придя, он с мрачной энергией разложил на столе принесённые дела в синих папках, взрезал ногтем новую стопу бумаги, пододвинул чернильницу.

— Я просил дозволения — водички, — произнёс Мешков.

— Вам разве не давали? Я распорядился, — ответил Полотенцев, берясь за перо. — Итак, приступим к протоколу. Начнём с ваших ценных показаний о Рагозине…

Никогда Мешков не мог понять, откуда нашлись у него силы держаться на стуле и говорить о предмете, который ускользал от внимания, как вода — из дырявого чана, тогда как Полотенцев размеренно наполнял этот чан снова и снова. Много ли прошло времени с того раннего часа, когда Мешков отправился из дому в жандармское управление, он не знал. Ему казалось, что лампа в зеленом папочном абажуре зажжена давным-давно и белый ноготь мизинца, бесчувственно двигавшийся по бумаге, пожелтел от старости. Перед глазами его возникал стакан чаю с ленивым язычком пара, налитый поутру Валерией Ивановной. Он слышал её уговаривание — выпить хоть глоточек, гнал от себя этот бред и тотчас с вожделением вызывал его в памяти. Слова потеряли для него разумный смысл, и когда кончился допрос, он что-то все ещё лепетал.

Качаясь, он доплёлся по коридорам до стеклянного тамбура передней и взялся за поручень двери, но в этот момент услышал зычный окрик:

— Обвиняемый Мешков!

Жандармский унтер догонял его, рысцой бежа по коридору.

— Мешков?

— Я Мешков, но я не обвиняемый, а свидетель, — пробормотал Меркурий Авдеевич.

— Подполковник приказал вернуться.

Меркурий Авдеевич пошёл назад, держась поближе к стенам. Полотенцев встал из-за стола ему навстречу.

— Извините, я задержал вас на минутку, — сказал он с выражением озабоченности и совершенно искреннего раскаяния. — У меня возник некоторый второстепенный вопрос. Ведь ваша дочь, насколько я знаю, состоит в большой дружбе с молодым человеком по имени Кирилл Извеков. Не ошибаюсь? Нет? Так я хотел узнать — молодой человек этот не бывал у вас в доме, нет?

С пристально-трезвой отчётливостью Меркурий Авдеевич увидел, как мелькнула в сумраке белая полосочка воротника над короткой квадратной спиной тужурки — мелькнула и быстро скрылась за калиткой. И сразу, вместе с этой полосочкой воротника, рабью пробежали перед взором памяти голубые полосы Лизиного домашнего платья. И потом — коричневая, просвечивающая огоньком занавеска в окне рагозинского флигеля и он сам — Меркурий Авдеевич, с верхней галереи пытливо рассматривающий свой тихий двор.

Он неподвижно глядел на подполковника.

Полотенцев молчал. Вдруг он спохватился и заговорил участливо:

— Я вижу, вы страшно устали, и уж, пожалуйста, извините мою настойчивость. Да и вопрос мой прекрасно можно отложить до следующего раза. Я только хотел вам сказать, что ведь молодой этот друг вашей дочки тоже обвиняется в государственном преступлении. Так что уж к следующему разу непременно прошу вас припомнить — бывал ли он в вашем доме? Чтобы уж окончательно разъяснить и насчёт него, и насчёт вашей дочки. А теперь — будьте здоровы. Эка, ведь вы как измучились! Извините меня, извините: долг службы!..