Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли - Страница 80

– Очень красивая актриса. Ладно, нечего здесь торчать, Леман пойдет за мной… – выбросив окурок, Саша направился к Ландвер-каналу.

Гостиная небольшой квартирки располагалась в эркере. Со второго этажа Теодор-Генрих отлично видел освещенную неоном надпись: «Кафе Адлер». За столиками на тротуаре шумели американские солдаты. Хозяин вытащил на улицу поднос с тремя кружками киндля и сосисками с горчицей.

В животе забурчало, юноша принюхался. На кухне что-то загремело. Мать недовольно сказала:

– Плиту здесь не меняли со времен пожара рейхстага. Снизу подгорает, а сверху не пропекается. Но ничего, сейчас все будет готово… – Теодор-Генрих вдохнул аромат яблочного пирога. Разговор о десерте, по соседству с установленными в гостиной снайперскими винтовками, казался странным:

– Но ничего не поделаешь… – он покосился на оружие, – секретная служба считает, что так безопаснее… – снайперы, неприметные ребята в штатском, ночевали в соседней квартире. Теодор-Генрих понял, что весь дом отдан под нужды короны, как выражалась мать:

– То есть мы делим здание с американцами… – стоя посреди пыльной гостиной, она стянула замшевые перчатки, – надо здесь все прибрать, хотя бы на скорую руку…

Теодор-Генрих и охрана матери, прилетевшая с ними из Лондона, успели получить приготовленные на скорую руку свиные ножки с шукрутом. Оказавшись в Берлине, мать немедленно вернулась к тяжелому, лающему акценту в немецком языке. Юноша усмехнулся:

– Она и меня вышколила. Теперь подмастерье Генрих Рабе звучит, как и положено уроженцу столицы… – осторожно обойдя снайперские винтовки, он присел на подоконник:

– Я и есть уроженец, только меня учили хохдойч. Он, то есть Максимилиан, тоже говорил с берлинским акцентом… – в ушах загремел надменный голос:

– Дело фюрера оживет в его наследнике… – дядя, в черной парадной форме, расхаживал по большой гостиной «Орлиного гнезда», – мы увидим, как рейх возродится, словно феникс из пепла… – юноша помотал головой:

– Оставь. Что бы мама не говорила, он мертв. Тупица видел некоего господина Ритберга, торгующего ворованными картинами, однако он совершенно не напоминал Максимилиана. Очередной прохиндей, как сказал бы Волк… – судьба отчима, его светлости и дяди Меира оставалась неизвестной:

– Тетя Дебора хотя бы не соломенная вдова, как говорят евреи, – вспомнил Теодор-Генрих, – дядя Меир написал разводное письмо, перед тем, как отправиться в СССР. Но непохоже, чтобы они выжили…

У тонких губ матери появилась упрямая складка. Она молчала, но юноша видел упорство в твердых, зеленых глазах, обрамленных сеточкой морщин. Густи не расставалась с учебниками русского и литовского языков. Наследный герцог на Ганновер-сквер разговаривал только по-русски:

– Они с Максимом намереваются последовать за мной через несколько лет, – понял Теодор-Генрих, – но ничего такого не случится. Я все выясню, я обязан это сделать. У мамы на руках семья, она не может поехать в СССР. Я, в конце концов, сын своего отца, внук своего деда…

Юноша не сомневался, что они поступили бы так же. Он каждую неделю разговаривал по безопасной связи с западным побережьем Америки. Бабушка и дед рассказывали ему об СССР, проверяли знание Москвы и его русский язык:

– Дед меня наконец-то похвалил, – ухмыльнулся Теодор-Генрих, – я добился своего… – Федор Петрович, правда, добавил:

– Акцент у тебя слышен, но это не главное. В любом случае, ты сделаешь вид, что не знаешь русского… – Теодору-Генриху предстояло стать членом восточногерманского комсомола, начать изучать русский и добиться того, чтобы его послали в СССР. Получив аттестат в школе Вестминстер, лето он провел, получая навыки автомеханика в гараже на Набережной:

– Но советских машин я не знаю, – хмыкнул юноша, – это было бы подозрительно… – щелкнув зажигалкой, он взял с подоконника фотографический альбом. Снимки, конечно, оставались в Западном Берлине:

– Мама его взяла, чтобы я перед завтрашним днем посмотрел на семью… – Маргарита, в докторском халате, стояла в госпитальном саду, в Леопольдвиле. Девушка широко улыбалась, удерживая сразу трех чернокожих ребятишек:

– У меня и Виллема все хорошо, тетя Марта… – в альбом мать вложила последнее письмо из Конго:

– Его карьер на юге, далеко от столицы, но у компании есть вертолеты, на Рождество его отпустят ко мне… – дальше шел снимок кузена, в затрепанной шахтерской куртке. Виллем, неожиданным образом, писал на грифельной доске. В классе сидели одни негры:

– Когда страна обретет независимость, им понадобятся свои инженеры. Ребята попадаются очень смышленые, я преподаю математику на кратких курсах… – дальше шла фотография Джо, рядом с дядей Эмилем, за кружкой пива:

– Он прижился в Мон-Сен-Мартене, – Теодор-Генрих опустил альбом, – только он все равно собирается двинуться в Азию или Африку, в будущем году. В будущем году я могу оказаться в Москве… – в его записной книжке мать аккуратно вывела цифры:

– Абонентский ящик с индексом, – объяснила она, – конечно, с сестрой Каритас могло случиться все, что угодно, но отправь ей открытку, когда обоснуешься в этом своем… – мать недовольно добавила по-русски: «Общежитии».

На него пахнуло сладким жасмином, ванилью, корицей. Мать водрузила на стол поднос:

– Плиту я победила… – она улыбалась, – посидим вдвоем, милый. Охранникам я отнесу их долю, пирог хорош и холодным… – она взбила венчиком молоко для кофе, и щедро полила кусок Теодора-Генриха ванильным соусом.

Над будками Чек-Пойнт-Чарли полыхал осенний, ветреный закат. Рыжие пряди в голове юноши светились золотом:

– Завтра в десять утра он встанет в очередь к пограничникам… – Марта подумала о пистолете в ее сумочке, – оружие я взяла для спокойствия… – сын пробормотал с набитым ртом:

– Очень вкусно, мамочка. Значит, здесь я и родился… – Марта, взяв свой эспрессо, присела на подоконник:

– Здесь, мой хороший. Я была у папского нунция… – она указала на противоположную сторону улицы, – тогда представительство размещалось над нынешним кафе «Адлер». Я просила за детей из Мон-Сен-Мартена, – она помолчала, – его святейшество тебя благословил, и у меня сразу начались схватки. Скорая встала на границе, то есть сейчас это граница. Прибежал твой отец, тетя Эмма покойная с ее женихом, Францем. Он в Альпах погиб, когда Волк и остальные партизаны выводили евреев из форта де Жу… – Теодор-Генрих притулился под боком матери:

– Она постарела за полгода, – понял юноша, – а сейчас еще и я отправляюсь в СССР… – Марта ласково потрепала сына по голове:

– Все будет хорошо, подмастерье Рабе. Ты справишься, ты сын своего отца… – юноша не удержался: «И твой». Мать подняла бровь:

– Это само собой разумеется… – нежная рука обняла его за плечи. Теодор-Генрих добавил:

– Когда-нибудь здесь, – он указал вниз, – устроят музей, и в Бендлерблоке тоже. Когда Германия станет единой, мама… – Марта взглянула на садящееся за крыши Западного Берлина солнце: «Да, милый. Когда-нибудь так и случится».

Утром вторника Циона оделась очень тщательно.

По бумагам товарищ Мендес, преподаватель языков в Московском университете, приехала в Берлин в краткосрочную командировку, для посещения семинара по методике преподавания немецкого. Стоя у зеркала, в просторном, с лепниной номере, Циона щедро накрасила губы помадой. Она понятия не имела, проходит ли на самом деле такой семинар:

– Но меня это и не волнует, – женщина повертелась туда-сюда, – главное, что товарищ Яринич у нас на крючке и никуда не денется…

Актриса жила в соседнем номере ведомственной гостиницы, с видом на широкую Сталин-Аллее. Афишные тумбы облепили плакатами фестиваля советского искусства. «Современник» привез в Берлин новую пьесу товарища Королёва, «Неоконченное письмо». В начале осени премьеру разнесли за формализм, однако, по слухам, Хрущев, посмотревший постановку в записи, велел не трогать спектакль:

– Говорят, он даже прослезился, – Циона склонила набок рыжеволосую голову, – немудрено, на здешнем представлении половина зала рыдала… – Лада выходила на сцену с молодым красавцем, актером, игравшим Горского в дилогии: