Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли - Страница 50

– Нет, она не играет, она искренна. Но будет безопасней привезти письмо в аэропорт… – Циона прищурилась от яркого солнца, – хотя это может стать моим шансом. Арестуй русские Джона, из него бы выбили признание о случившемся с Янтарной Комнатой, но откуда им взять Джона… – обведя глазами унылые фасады, выходящие на служебный двор Суханова, Циона даже развеселилась.

По телефону Шелепин велел ей приехать в тюрьму к двум часам дня:

– Товарищ Котов занят оперативными обязанностями, – объяснил начальник, – надо провести срочный допрос на английском языке… – Циона предполагала, что речь идет о перебежчике из Британии или Америки. Кинув ключи в стеганую сумочку от Шанель, она поднялась в буфет:

– Очередной неудачник. Потеряв работу, оказавшись на грани нищеты, американский борец с капитализмом попросил о советском гражданстве… – Циона ни в грош не ставила западных коллег, с курсов Комитета. Взяв кофе и апельсин, она устроилась под ярко раскрашенной, сухановской стенгазетой. Желтую мимозу на картинке обвили красной лентой:

– Поздравляем советскую женщину, труженицу и мать… – на восьмое марта Циона получила с Лубянки роскошную корзину с шоколадом и фруктами:

– В СССР едут только никчемные люди, – она щелкнула золотой зажигалкой, – все нормальные отсюда бегут, куда глаза глядят. То есть бежали бы, позволь им государство. Я тоже скоро окажусь на вилле Макса… – она покачала носком итальянской лодочки, – на берегу горного озера. Мы привезем из Израиля Фредерику, найдем нашего мальчика. Нас ждет только счастье… – за кофе и сигаретой Циона начертила в блокноте схему:

– Шелепину понравится, – решила она, – все очень изящно. Я продолжу играть роль преподавательницы, Саломеи Александровны. Лада станет перебежчицей, то есть так называемой перебежчицей. К ней будет больше доверия. Актриса, творческий человек, она выбрала свободу. Кузен Мишель не устоит, она молодая, красивая девушка. Если она перебежчица, то она пересечет границу в Берлине. Саломея Александровна, – Циона хищно улыбнулась, – тоже приедет в город, например, на конференцию в университете. Я буду сопровождать переход Лады на западную сторону, надзирать за ней… – Циона ожидала, что ее саму на запад не отпустят:

– Но я и не собираюсь спрашивать разрешения, – она допила кофе, – Максу со мной здесь никак не связаться, дело надо брать в свои руки. Я исчезну из Берлина с документами Лады, а ее саму пусть ищут. Шпрее все скроет, и ее тело тоже… – в письме Циона просила Макса не ехать в СССР:

– Не рискуй собой, – шепнула она, спускаясь по лестнице в подвалы, – я сама обо всем позабочусь. Я люблю тебя, мы скоро встретимся…

Гремели железные, выкрашенные в серый цвет двери, Циона стучала каблуками по каменным плитам. Дежурный на последнем посту охраны, завидев ее, поднялся:

– Меня предупредили, товарищ капитан… – Циона была в штатском, но парень все равно отдал ей честь, – вот папка 880… – она приняла невидный картон:

– Вы без оружия, – поинтересовался лейтенант, – может быть, позвонить наверх… – Циона открыла обложку. С черно-белой фотографии на нее смотрел все еще настоящий муж.

От нагретой подушки пахло ландышем. Капли воды на кухне едва слышно стучали об эмаль старой раковины:

– Или это сосульки… – Эйтингон не открывал глаз, – лед начал таять. Середина марта, пришла весна… – ладонью он чувствовал тепло ее худенького плеча. Лада устроилась у него под боком, спокойно дыша. За полуоткрытой форточкой вились птицы. Наум Исаакович приподнял веки:

– Часов девять, а то и десять утра. Она актриса, она привыкла поздно вставать… – он погладил растрепанную, светловолосую голову. Поворочавшись, Лада что-то пробормотала:

– Не сейчас, – Эйтингон подвинул ее поближе, – сейчас я не могу думать ни о Саломее, ни обо всем остальном. Не могу и не хочу. Я хочу быть рядом с Ладой, хотя бы недолго… – вокруг царила блаженная тишина выходного дня:

– Воскресенье, – вспомнил Эйтингон, – как давно я не отдыхал, словно обычные люди. Только в детстве, в шабат… – Наум Исаакович рос в просвещенной семье, но его родители соблюдали субботние предписания. Он не двигался:

– Тишина и покой. На зоне такого не дождешься… – до его коттеджа доносился собачий лай, лязгали стальные ворота колонии, ревели автомобильные моторы. Эйтингона будили в шесть утра, согласно общему расписанию зоны:

– В шесть подъем, в девять отбой, – ему хотелось курить, но не хотелось отрываться от Лады, – пайка три раза в день, и шмон каждую неделю. Мне приносят не баланду в ведре, а судки с офицерской кухни, но это ничего не меняет. И что они хотят найти у меня под матрацем… – Наум Исаакович усмехнулся, – заточку, как у 880? Они понимают, что я никогда не сбегу из СССР, не брошу детей, но все равно держат меня взаперти, и будут держать. То есть выпустят, – Наум Исаакович рассчитывал на амнистию, в случае успешного исхода дела с 880, – но оставят под надзором… – он нежно, почти не дыша, коснулся губами затылка Лады:

– Надзор мне не страшен, я обойду дуболомов из Комитета. Но Лада даже не знает моего настоящего имени. Она считает меня бывшим зэка, жертвой сталинского произвола… – ночью Эйтингон коротко сказал ей, что потерял жену. О детях он ничего не упоминал, а Лада не спрашивала:

– Я действительно потерял Розу… – поднявшись, он укутал девушку пледом, – ее застрелил беглый нацист, фон Рабе, с которым до войны работал Воронов… – Наум Исаакович вышел на кухню, – я бы за нее отомстил, но кому мне мстить? И Воронов, и фон Рабе мертвы… – 880 подробно рассказал о патагонской операции:

– Мистер Питер Кроу там погиб… – Эйтингон следил за чеканным, медным кувшинчиком с кофе, – и Федор Петрович тоже участвовал в миссии. 880 нашел сына… – он вздохнул, – и я не имею права бросать детей на произвол судьбы. Они не мои дети по крови но кровь ничего не значит. Я обязан позаботиться о них, в память о Розе…

Он обвел взглядом бедноватую кухню. Наум Исаакович не собирался звонить в Суханово, или обыскивать вещи Лады:

– Шелепин отдыхает в выходной день, – напомнил он себе, – он не отдаст распоряжение о вызове 880 на допрос. Лада может проснуться, я не хочу вызывать у нее подозрений… – Наум Исаакович успокоил себя тем, что у него еще много времени:

– Делегация улетает в четверг. Я не смогу проводить Ладу, – он поморщился, – там будет Королёв… – он вспомнил тихий шепот девушки:

– Он меня отобрал сам, на пробах. Он сказал, что именно такой видит Катю… – так звали пресненскую ткачиху, – он приехал к нам в общежитие, повез меня в «Арагви»… – Королёв, как оказалось, из-за инвалидности, получил в свое распоряжение шофера, – в общем, – девушка помолчала, – мне было двадцать лет, я еще ничего не знала… – ночью Лада избегала называть его по имени:

– Словно она понимает, что это оперативный псевдоним, – горько подумал Наум Исаакович, – она человек искусства, она чувствует тоньше других… – девушка приподнялась на локте:

– Я не хочу о нем вспоминать, милый. Во Франции я ему скажу, что все закончено… – Эйтингон увидел жесткую складку, между ее бровями, – я не хочу больше быть с ним. Я останусь с тобой, у вас на севере… – Лада потерлась носом о его ухо, – тоже есть театры… – Наум Исаакович отхлебнул кофе:

– Ладно, потом я подумаю, что ей сказать, и как это сделать. Мерзавец Королёв, он заставил ее… – девушка вздохнула:

– Я думала, что он обрадуется ребенку. Он позвонил знакомому врачу и отвез меня на операцию. На следующий день мне надо было выходить на съемочную площадку… – ее щеки побелели:

– Мы репетировали смерть Кати. Режиссер потом сказал, что сцена войдет в учебники… – Эйтингон вспомнил:

– Она получила приз в Венеции, за лучшую женскую роль. Жюри плакало на этой сцене. Бедная девочка, как она справилась… – Лада добавила:

– Я хочу сыграть в фильме о войне, милый, но только в правдивом. Не в глянцевой, приукрашенной картинке, а в настоящем кино. Беда в том, что у нас никогда не выпустят на экраны истину… – допивая кофе, он решил, что надо привезти из Елисеевского фруктов: