Необыкновенное лето - Федин Константин Александрович - Страница 26

– Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее – о слабости. К тому же люди меняются, – сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.

Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернётся к этому разговору.

– Я надеялся разобраться, – проговорил он спокойно, – не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо… Давай кончим полку.

Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарёй мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.

Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился – свет бил ему в крупное усатое лицо.

– Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, – утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.

Кирилл вышел к нему, вгляделся и сразу приподнял вытянутые руки, точно собрался осторожно принять что-то не совсем удобное и хрупкое.

– Пётр Петрович, ты? – сказал он тихо.

Тот взял его за руку, поворотил к свету и одобрительно тряхнул головой.

– Крепенький стал. А будто все тот же.

– Да и ты тот же, – по-прежнему тихо отозвался Кирилл.

– Где там! – сказал Пётр Петрович, снимая кепку и заодно скользнув ладонью по голове. – Выщипали кудри-то.

Широко разведя руки, они быстро обнялись, потом отстранились и опять стали осматривать друг друга и смеяться все громче и громче, выталкивая вместе со смехом неразборчивые коротенькие восклицания, понемногу двигаясь из прихожей в комнату. Они были совсем разные – Кирилл на голову ниже гостя, прямой, даже слегка откинутый назад, а гость громоздко-сутулый, с длинными руками и шеей. Но багрово-румяный свет делал их в эту минуту чем-то похожими друг на друга, сливая в единство, и сходство ещё увеличивалось обоюдной, счастливой и шумной весёлостью.

– Мама, это – Рагозин! – вскрикнул Кирилл, смеясь и снова беря его за руку.

– Вон вы какой, – чуть слышно сказала она.

Она глядела на Рагозина так, будто с необыкновенной высоты и в один миг увидала все прошлое сына, и своё прошлое, и все, чего ей не дано было до сих пор видеть.

– Да, да, понимаете ли, – бормотал Рагозин, точно извиняясь, – так оно и есть, он самый, видите ли, какая вещь…

Все трое улыбались, как люди, долго ожидавшие встречи и от возбуждения утратившие толковые слова, но бестолочью первых слов, которые подвёртывались на язык, они выражали как раз то, чего нельзя было не выразить в такой момент.

– Вот какая история, – повторял Рагозин, чуть подмигивая Кириллу. – Встретились, а?

– И ведь ни капельки не переменился! Прямо как живой! – говорил Извеков, кружась около него и притрагиваясь к его рукавам, к его от времени закатанным в трубочки пиджачным бортам.

– А что мне не жить? Теперь только живи! – отвечал Рагозин.

– И усы колечком. Мама! Он и тогда усы колечком носил, – с восхищением вспоминал Кирилл.

– Как подобает! – довольно утверждал Рагозин и пощипывал ус.

– Мама! Ты устрой поскорее нам что-нибудь этакое экстраординарное!

– Как же, как же! – отзывалась Вера Никандровна, продолжая разглядывать гостя. – Сейчас будет самовар.

– Это – да-а! – гудел Рагозин. – Ничего не скажешь! Самовар!

– Ну, спасибо! Удружила. Эх, мама!

– А что же ещё можно? – сконфуженно недоумевала мать.

Так, неуклюже изливаясь, проходила первая оторопь радости, пока чувство не улеглось на душе сияющей поверхностью водоёма, отволновавшегося после мгновенного налёта ветра. Тогда Рагозин, осмотрев полку, взял со стола картонки с крупными надписями рондо – «История», «Социология» – и хитро усмехнулся:

– Красиво изобразил. А библиотека где?

– Библиотека будет.

– Хозяйственно.

Они взглянули друг на друга уже спокойными изучающими взорами, и Рагозин без паузы проговорил:

– Не на книжной полке сейчас судьба будет решаться, как думаешь, а?

– Да, конечно. Но и не без книжной полки тоже.

– Вроде как не без высшей математики, а?

– Вот-вот.

– Не думай – я не против, – сказал Рагозин примирительно и опять засмеялся: – Ершист ты, не любишь, чтобы задевали! И смолоду не любил, помню!

– Да нет, я ничего, – вдруг застеснялся Кирилл и сразу как-то по-ребячьи понёсся: – Это у меня, знаешь, из ссылки. Встретился там один редчайший человек, сосланный из Питера. Борода, знаешь, ниже пупа.

– Народник, поди?

– Эсер, думаешь? Ничего похожего. Он про себя говорил, что принадлежит к книжной партии. Библиотекарь, библиограф, ну и наши складывали у него на квартире за полками литературу, прежде чем переправлять из Питера на места. Кончилось ссылкой. Так он, знаешь, нам рассказывал вечерами о книге – слушать было наслаждение. Читает иногда свою лекцию, а у самого по бороде слезы бегут. Об эльзевирах, о венецианских альдинах или о нашей русской вольной печати, о «Колоколе», о «Полярной звезде». Раз я назвал при нем какую-то брошюру книжонкой. Так он весь затрясся: ты что, говорит, хочешь, чтобы я тебя презирал? – Книжонка – это, говорит, презренный язык лицемеров и отребья. Книга – жизнь, честь, слава, богатство, высочайшие взлёты, неизмеримое счастье! Могучая любовь человечества! Что же, спросил я, и погромную макулатуру надо «книгой» величать. Он побледнел: это, говорит, сор, а сор нельзя сшить даже в книжонку.

– Любопытно, – сказал Рагозин.

– Он помнил каждую книгу, которая у него хоть день побывала в руках. И раз признался, что, к стыду своему, предан книгам больше, чем людям. Рассказывал с умилением о московском букинисте, который начинал всякое утро земным поклоном об упокоении раба божия Николая, – это о Николае Новикове, первом российском издателе, первом историке русской литературы. Я бы, говорил бородач, согласен с вами отменить религию, я – человек просвещённый. Но религию нельзя отменять, потому что просвещённому человеку надо молиться за Новикова.

– Я таких встречал, видишь ли, – с живостью кивнул Рагозин, – и я бы их тоже отменил, да нельзя: кто же будет обучать книголюбию?

– Вот-вот! – подхватил Кирилл. – Я уверен – ты это серьёзно. Правда? Вот этот книголюб и привил мне свою лихорадку. Богу молиться я не стал, ну а книге преклоняюсь.

– Не сотвори себе кумира, – ухмыльнулся Рагозин, но вдруг прибавил по-деловому: – Давай с тобой заглянем в одно местечко. Литературы – океан! Знаешь, есть такой утильотдел? Там целый пакгауз бесхозных библиотек. Пороемся. Читать, правда, некогда, да я давно ищу кое-что… из книг, понимаешь ли…

– Да ты не извиняйся, я не против, – поощрительно заметил Кирилл.

Они лукаво косились друг на друга.

– Ершист, – повторил Рагозин. – Значит, ссылка-то не без пользы, коли с таким пылом вспоминаешь. А у меня, бывало, нет-нет да и заноет: не из-за тебя ли, мол, пошёл мальчик в медвежий край, сосать лапу?..

– Хоть ты и крёстный мой отец, но за меня не отвечаешь. В купель-то я сам полез, верно? Мне другое приходило на ум: не подвёл ли я товарищей, а с ними и тебя? Если бы я тогда успел раздать листовки, может, ничего бы и не было?

– Нет, это было широко задумано у охранки: они решили сразу все захватить, брали направо и налево. Народ попал в бредень, как густера. Я только случайно поверх бредня прыгнул.

Уже разгорелась зажжённая лампа, и они сели за стол. Едва скользнув воспоминаниями о разделившем их прошлом, они заговорили о том, что теперь все время было на душе – о войне, – как вдруг им помешали: кто-то остановился в сумраке дверей, и Вера Никандровна, прикрывшись от лампы рукой, сказала:

– Это ты? Заходи.

Была всего секунда паузы, когда Извеков и Рагозин словно решали, как отнестись к неожиданной этой помехе разговору, который только что по-настоящему начинался. Но в следующую секунду внимание их невольно переместилось с себя на вошедшую девушку, и они оба, как по сговору, поднялись.