Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 (СИ) - Шульман Нелли - Страница 64

– Я в машине подожду. Побуду вашим шофером, до окраины. По городу лучше ехать с конвоем. Да и майор… – его голос дрогнул, – то есть твоя мать, заслуживает военных почестей… – Шмуэль подумал, что в Израиле, мать, наверное, похоронят на горе Герцля:

– Она никогда не служила в нашей армии, но она офицер Армии Крайовой, кавалер британских и европейских орденов… – ордена Эстер держала в ящике рабочего стола. Фрида и Моше, детьми, любили играть с блестящими знаками:

– Британский, польский, голландский, французский, – вспомнил Шмуэль, – Кирай обещал, что от Венгрии она тоже получит награду, посмертно… – на военном кладбище, на горе Герцля, устроили отдельный участок, для еврейских солдат союзных армий:

– Маму положат там… – слезы потекли по лицу Шмуэля, – мы будем к ней приходить. Теперь мы с Иосифом должны читать кадиш, и папа с дядей Меиром тоже. Я уверен, что в Риме все поймут, разрешат мне ходить в синагогу… – во время службы в армии Шмуэль, больше всего, боялся, увидеть в списках погибших, имя брата:

– Тогда я не знал, как сказать о таком родителям, а сейчас мне надо поговорить с дядей Авраамом, то есть папой…

Прижавшись щекой к прохладной щеке матери, он вдохнул знакомый аромат простого мыла. Детьми, они с братом, сидели в жестяном тазу, в садике особняка Кардозо, в Амстердаме. Над зеленой травой, над распустившимися розами, плыли мыльные пузыри:

– Мы смеялись, тянули руки к маме. Она целовала нас, заворачивала в одно полотенце, вдвоем. От нее так пахло, банным мылом… – юноша зарыдал:

– Мама, мамочка, прости меня, пожалуйста… Я должен был тебя защитить, я… – крепкая, знакомая рука легла ему на плечо. Не стирая слез, Шмуэль заставил себя обернуться:

– Он еще не понимает, что случилось, он… – Авраам все понимал. На войне он видел достаточно мертвых тел. На мгновение, ему показалось, что Эстер спит:

– Как в Польше, в горах. Она любила спать на спине, а я клал голову на ее плечо. Это было после операции, я еще ходил с повязкой. Она укачивала меня, пела старую песню, про озеро Кинерет… – в свете одинокой лампочки, под потолком, он увидел слезы на лице пасынка. Шмуэль вытер щеки рукавом грязной рубашки:

– Надо поддержать мальчика, – сказал себе Авраам, – ему всего двадцать. Я… – он подавил рыдания, – я буду скорбеть потом, когда мы привезем ее домой. Господи, дай мне сил, дети еще маленькие…

У него ничего не получилось. Он упал на стол, тыкаясь мокрым лицом в ее грудь:

– Эстер, Эстер, зачем ты так, зачем… – Авраам раскачивался, подвывая. Шмуэль обнял его:

– Папа, милый, не надо. Папа, я здесь, я с тобой… – они плакали, прижавшись друг к другу, глядя на спокойное лицо Эстер.

Наум Исаакович велел остановить бронированный опель, из гаража управления госбезопасности, на проспекте Андраши, рядом с трапом ТУ-104, присланного из Москвы. Путь в Будапешт пролегал над странами Варшавского договора, но самолет шел с конвоем истребителей.

Помогая себе здоровой, правой рукой, Эйтингон открыл дверь:

– Очень хорошо, что так. Повстанцы могут заполучить зенитную артиллерию. Неподалеку от австрийской границы они угнали танк и расстреляли наши машины… – донесение из Дьёра Эйтингон прочел в санчасти, где ему вынимали пулю, из левого предплечья. Выжившие танкисты мало что помнили, но, судя по всему, стычка началась с проверки документов у какого-то иностранца.

Пробежав глазами его описание, Эйтингон выругался:

– Проклятый инвалид явился сюда за женой. Не думал я, что партизанский герой умеет еще и водить танки… – документов остальных гражданских лиц танкисты просто не видели:

– Две женщины и мужчина, – Эйтингон вздохнул, – инвалид мог, к его радости, наткнуться на жену и Моцарта, с девушкой… – при бегстве из города Моцарт сбил машиной пару венгров, но венгры Эйтингона нисколько не интересовали:

– В отличие от наших танков, по которым стрелял месье Гольдберг…

Позвонив Серову на аэродром, Наум Исаакович узнал, что Саломею, в наручниках, препроводили в самолет:

– Ждем только вас… – за голосом генерала он разобрал гудение моторов, – надеюсь, все в порядке… – Эйтингон, собственными глазами, видел смерть пани Штерны:

– Рыжего и юного Шмуэля мы найдем, – пообещал он Серову, – я велел отправить их приметы по всей стране. Они сейчас рванут на запад. Они не собираются здесь засиживаться, после гибели доктора Горовиц… – они с Серовым сошлись во мнении, что пулю выпустили венгры:

– Под землей столкнулись два отряда повстанцев… – сидя у телефона, Эйтингон закурил, – я точно в нее не стрелял, не делали этого и мои люди. Венгры борются за власть, делят шкуру неубитого медведя. Но хорошо, что она мертва, одной заботой меньше… – доложив о стычке с участием Монаха, Эйтингон добился от Серова обещания, что все материалы уйдут в Москву:

– Он тоже должен получить смертный приговор, бандит, – зло сказал Наум Исаакович, – его военные заслуги значения не имеют… – Эйтингон не хотел своим девочкам такого отца:

– Он им и не отец вовсе. Но, зная месье Гольдберга, я не удивлюсь, если он соберется пересечь границу СССР, в поисках детей. Ворона и Роза дружили, Ворона рассказала британцам о детях Розы. Гольдберг знает о девочках, он может начать поиски… – Эйтингон не хотел рисковать. Аэродром заливал золотой свет осеннего солнца, ветер гонял по бетонке рыжие листья кленов. Над шпилями и крышами Будапешта стелился серый дым:

– Горит что-то. Наверняка, повстанцы постарались, – понял Наум Исаакович, – теперь госбезопасности придется срочно восстанавливать подвальный этаж тюрьмы. Арестов ожидается много… – со дня на день премьер-министр Надь должен был объявить о создании коалиционного правительства, с привлечением разогнанных несколько лет назад, оппозиционных партий:

– Пусть делает что угодно… – несмотря на ранение, Эйтингон нагнулся, – пусть выходит из Варшавского договора. В начале ноября мы введем сюда механизированный корпус. К годовщине революции от смутьянов и следа не останется. Надь отправится в расстрельный коридор, с генералом Кираем, кардиналом Миднсенти и Рыжим. Пани Штерна словила пулю, очередь за ним… – Серов, быстро спускался по трапу. Из кармана генеральской шинели торчала стальная фляжка. Эйтингон сунул в карман штатского пальто кленовый лист:

– Моя первая зарубежная командировка, после ареста. Пора вернуться к традиции… – он любил вклеивать в неизменные, черные блокноты сухие цветы и листья:

– Как с викторианскими романами… – подумал Эйтингон, – мелочь, но греет душу… – он вспомнил, как девочки ковыляли по розарию дальневосточной виллы:

– Они сами были, словно цветочки, я их так и называл… – Серов улыбался:

– На посошок, товарищ Эйтингон. Надо выпить, в честь хороших новостей. Тем более, в Москве вы не останавливаетесь, сразу летите на юг. У вас не будет времени… – глава комитета осекся. Эйтингон и не предполагал, что ему позволят навестить семью:

– Как мне не выпишут «За отвагу», несмотря на ранение. Я работаю не ради орденов, а ради страны и моих детей… – обшарив глазами довольное лицо Серова, он решил пока не лезть на рожон:

– Не стоит просить о встрече с ребятишками. Пусть заговорит Саломея, потом посмотрим, как это лучше сделать… – армянский коньяк пах старым дубом и вишневыми листьями:

– Скоро увидимся, товарищ Эйтингон… – Серов первым протянул ему руку, – на юге много врачей, о вашем ранении позаботятся… – Наум Исаакович отмахнулся: «Царапина». Легко, словно юноша, взбежав по трапу, он вспомнил первую заграничную командировку:

– Я поехал в Стамбул, через Бухарест. Двадцать четвертый год, еще был жив Дзержинский, весной родилась проклятая Марта, Янсон с Кукушкой перешли латвийскую границу, отправились в Африку. Никого не осталось, один я скриплю… – он выпрямил спину:

– Ерунда, мне нет шестидесяти. Я еще не видел советского человека в космосе. Но увижу, обязательно… – в салоне он увидел Саломею.

Беглянку приковали к креслу. Девушка сплела на коленях длинные пальцы музыкантши: