Молитва господня - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 3

Очень долгое время я не обращал внимания на это слово и не чувствовал его силы. Когда-то в школьном катехизисе, конечно, объяснялось оно, но вот каков печальный опыт: ни тогда, ни после оно не осталось в моём сердце как живое и постоянное чувство, и даже умственная память не толкала меня на внимание к этому чрезвычайному имени. Слово это было для меня почти мертвым, сухим, безжизненным… И я потом много раз задумываются: отчего это случилось и даже теперь случается? Отчего нужно употреблять усилие ума и внимания, чтобы хоть сколько-нибудь установиться и ныне на понимании, а главное – на сердечном чувстве этого драгоценнейшего слова, на ощущении его? А ведь это так важно: от первой установки сердца зависит вся молитва дальнейшая не только во мне самом, но и в отношении ко мне Бога.

Каковы мы, таков и Бог к нам: Он открывает Себя в меру нашей восприемлемости и нашего отношения к Нему. Отчего же это было и бывает со мною? Это вопрос не мой лишь, а очень многих. И, может быть, тут сказывается не только мое личное состояние духа, но и результат школьного воспитания, а кто знает – нет ли здесь даже и широкого влияния восприятия религиозными массами (русскими, греческими или иными) самого христианства? Так или иначе, но скажу, что с самого детства моего мне никто почти не говорил о Боге как об "Отце"… Отец!…Да это значит, что Бог мне близок, как папа, мама – мои родители… Это значит, что Он любит меня с исключительною силою и нежностью… Это значит, что Он заботится обо мне, как и родители. И совсем кратко и сильно: Он – родной мне, а я – Ему…

Нет, никто не учил меня этому – ни дома, ни в школах…

Правда, говорилось и училось, что Бог есть Любовь. Но никогда не внедрили в моё сердце живого ощущения этой любви Его. Наоборот, с самого детства – представление о Боге как о Судии, Воздаятеле! И в таком духе воспитывались мы и в школах.

И припоминаю, что только при постриге в монашество, на 27-м году, я в молитвах и наставлениях постригаемому услышал, точно впервые, о необычайной любви к нам, монахам, Бога: "Всещедрый убо Бог и многомилостивый… рекий: аще бы и жена забыла исчадие свое, Аз же не забуду тебе… да восприимет, и обымет, и защитит, и да будет ти стена тверда… утешения вина (причина)… совозлегая и совосставая с тобою". Конечно, много раз слышал я слова о любви Божией умом, но до сердца они дошли точно в первый раз тогда.

А потом опять долгое время не помню живого отклика в душе, как об Отце…

О, я множество раз испытывал опыты милосердия Божия, но это было более близко к Милующему Судии, чем к Отцу… «Отец» – это было что-то до такой степени далёкое, немыслимое, что сердце моё не смело даже и подумать подобное.

Отчего же нас так учили? Была ли это ошибка окружающей среды? Школы? Но тогда тоже ставится вопрос: почему они уклонились в такую ошибку, если то была ошибка? И была ли то "ошибка"? Или же тут была какая-то сокровенная правда, что мы больше думали не о Боге любви, а о Боге правды?

По этому вопросу мне приходят такие мысли. В православном восприятии христианства – а особенно у русского народа – всегда господствовало покаяние. И это происходило не от того, что русские были более грешны, чем иные православные и инославные христиане, а наоборот – от высоких требований христианского учения. Идеал Христов так высок и совершенен, что внимательная душа всегда будет недовольна своим состоянием, несоответствующим ему. Так чуткий музыкант мучается и от малейшего диссонанса, а рядовому слушателю и большие ошибки незаметны. Святые люди всегда почти считали себя великими грешниками. В этом духе и воспитывалась Православная Русь. Следовательно, это была не "ошибка", а глубокое восприятие христианства.

Мне припоминается случай из прошлого. Одному человеку была подарена икона с надписью: "Просите у Бога благодати". Казалось бы, что тут невозможного или неприемлемого? Просить о радости, о милости Божией? Но в ответ на это пожелание было написано: "Где уж мне просить о благодати? Вот хоть бы пощадил меня Господь, окаянную грешницу". И это по-православному, по-русски. А она была совсем не какая-нибудь великая грешница, по мнению нашему, даже была – "жизни хорошей": чистой, богомольной, скромной, терпеливой. И это покаянное восприятие христианства так вкоренилось в русские души православные, что нам совершенно невмоготу было переносить сектантские постоянные «благодарения» "дорогому Христу". Нам вообще было неприемлемо протестантское учение о «легком» спасении "верою".

Известно, что самою распространенною молитвою в православном богослужении являются два слова: "Господи, помилуй!" – Будь милосерд! "Боже, милостив буди мне грешному!" (слова мытаря). И вообще покаянные молитвы в частности, Давидовы псалмы, занимают весьма значительное место в приготовительных частях наших служб: на вечерни, на утрени, на часах, на домашних молитвах. И только на литургии Церковь поднимает нас на свою высоту «Евхаристии» (с греческого языка – благодарения, хвалы) – гимна Богу за спасение человечества, за восстановление сыновства людей Богу Отцу. Да, это так. Но таково воззрение Церкви, живущей духом Божиим, она в высоте своей достигла вершины славословия чадами своего Отца Небесного. Но ее немощные, слабые дети и доселе неспособны подниматься до такой высоты. Известно, что едва ли не большинство присутствующих на литургии верующих исполнены не чувства восторга и хвалы Отцу, а постоянным покаянным сознанием своего недостоинства и просьбами о прощении, помиловании да ходатайством о даровании им недостающего в земной жизни.

Отчего всё это так сокрушенно и грустно? Причина простая. Наша греховность, личное наше несовершенство не позволяет подниматься каждому из нас (за малыми исключениями) на высоту благонадежного торжества, а снижает нас всегда на покаянные просьбы. Потому мы, чувствуя себя всегда виновными, не смеем даже останавливаться на мысли об «Отечестве» Божием по отношению к нам. Подобно ветхозаветным евреям, мы, недостойные, видим в Боге Судию, Всемогущего, Бога Сил, Воздаятеля, а не Отца своего. И от этого, а не от случайного или ошибочного воспитания в семье, школе и обществе и даже в Церкви, мы мало чувствуем это дорогое слово "Отец".

Трудно нам оно. Непосильно ещё. Мы – еще не настоящие дети Отца. Плохие дети. Впрочем, даже и хорошие дети не только лишь любят своего отца, не только ждут от него милостей, даров и нежности, но и боятся его. Правда, боятся совсем иначе, чем чужие дети или виновные боятся судью: боятся сыновним страхом, опасением потерять любовь своего отца. Но все же боятся – благочестиво боятся. И ангелы от страха закрывают свои лица пред величеством Творца. Но при всём том дети всегда сознают себя детьми своего отца и потому с надеждой, с доверием обращаются к нему.

Так и святые люди: пребывают и в страхе, но и в надежде на милосердие Отца Небесного. Даже не должно называть это чувство "страхом", а скорее благоговением. Их страх – от святой высоты, а наш – от нашей низости; это два разных по качеству страха. И хорошо, что православные люди не дерзают, при своей греховности, возноситься на ступени сектантской фальшивой радости и постоянной хвалы "дорогого Иисуса", "дорогого Отца". Смиреннее, справедливее, богоугоднее, легче, спасительнее, полезнее – покаянное чувство постоянного сознания своего недостоинства, чем самомнительного самодовольства и легкомысленного упования на "Отца". И верю, что такое покаянное православное настроение угоднее Богу Отцу, чем дерзкое напоминание Ему о своем сыновстве и Его Отечестве.

Припоминается мне старший сын из притчи Христовой о "блудном сыне": воротившись с трудов (добрых дел) на поле (жизни), он с обидой ссылается на свою сыновнюю верность отцу, однако же недостаточно будто бы расцененную его отцом, а вот блудного сына, который недостойным считал себя даже и именоваться "сыном", а лишь просился в ряд последних рабочих наёмников, отец принял с распростёртыми объятиями и устроил ему пир.