Божии люди - Митрополит (Федченков) Вениамин - Страница 13

– Но, Владыко, вы же учились и в Академии, – скажет, бывало, кто-нибудь.

А он, просто глядя вам в глаза, ответит медленно и с невинным видом:

– Да ведь что же?! Не кончил ее! – давая понять, будто его уволили за неспособность.

И на этом обыкновенно обрывались все разговоры об Академии. Дальше шли речи более важные, чем учебная школа. По-видимому, о. Иннокентий не придавал действительно в душе своей особого значения наукам, но открыто он никогда не говорил об этом. Лишь однажды он рассказал мне следующий случай из жизни казанского ученого архиепископа Владимира, бывшего раньше инспектором и профессором в СПб. Академии. Приехал он в семинарию на экзамен по философии. Вызвали лучшего ученика. Он смело ответил по своему билету. А потом архиерей задал ему вопрос:

– Скажи ты мне: что такое философия?

Лучший ученик сразу припомнил определение ее в учебнике и бойко начал: "Философия есть наука о бытии и его сущности", – и т. д., и т. д.

– И ты все это учил?

– Да, – в недоумении ответил молодой философ.

– И зубрил?

Семинарист промолчал.

– Так забудь ты все это. Я тебе скажу, что такое философия. Философия есть наука о заблуждениях человеческой мысли.

Так ли было в деталях или простой передаче еп. Иннокентия рассказ получил несколько упрощенную форму, но думается, и сам он не придавал высокой цены нашей учености. И совершенно верно! Может быть, и молодому студенту Солотчину уже тогда не по душе пришлось преклонение перед "науками", и он уволился из Академии? Или Бог звал его к апостольскому делу миссии?

Эта миссия состояла из нескольких "станов", в каждом из которых трудилось по нескольку человек. В один из таких и вступил Солотчин, – уже постриженный потом в монахи, с именем Иннокентия. Вероятно, сначала он был послушником, а впоследствии стал и начальником стана. Служение это было нелегкое: язычники относились к миссионерам враждебно, условия жизни были физически трудные, иногда и хлеба не достанешь; климат суровый; а больше всего тут вредил святому делу "ангел сатанин", о коем говорил Ап. Павел: "да ми пакости деет".

Ведь вся история христианской миссии, со времен "Деяний апостольских", есть крестное дело среди борьбы, гонений, мучений, убийств, ненависти врагов Христовых. А во главе всего этого стоит диавол: о нем в наших школах на уроках церковной истории, увы, не говорилось, все переводили на "естественно-исторические" причины. Но сила Божия все препобеждала; и волны Церкви, перекатываясь через все препятствия, бежали все дальше и дальше, до концов мира. Сам Бог помогал проповедникам – и словом, и чудесами.

Так было и в Алтайской миссии.

Однажды стан о. Иннокентия остановился на границе языческого поселка. У миссионеров не было пищи. Сам о. начальник пошел с мешком к одному из жителей, прося хоть продать ему муки или хлеба. Но тот отговорился бедностью и указал на богатого «шамана» (местного жреца). О. Иннокентий и пошел к нему, прося хлеба "Христа ради". Тот встретил его недружелюбно, но сделал вид, что хочет дать муки. Пришли к амбару. Шаман приказал раскрыть мешок. И взяв одну щепоть муки, сказал с насмешкой:

– Вот тебе Христа ради!

Не смутился Христов ученик. Истово перекрестившись, он упал с благодарностью шаману в ноги и сказал:

– Да спасет тебя за твой дар Христос Господь!

Жрец был так поражен смирением монаха, что тут же просил научить его вере христианской и без долгих проповедей крестился сам со всем поселком.

И сколько бы мог рассказать интересного, важного и поучительного из своей работы о. Иннокентий, но никогда, вопреки нашему общему влечению хвалиться, ничего подобного не говорил. Мудрые любят смиренное молчание. Поэтому и я, к сожалению, не могу ничего больше рассказать об этой полосе его жизни.

Мало-помалу о. миссионера возвышали в чинах, и наконец возвысили его в сан епископа Благовещенского. Не по его смиренной душе, привыкшей служить, а не повелевать было новое послушание. И он начал просить освободить его от высокого положения и отпустить на покой, куда-нибудь в монастырь. Вероятно, и года уже незаметно подходили к старости. Справедлива русская пословица: "Не так скоро дело делается, как скоро сказка сказывается". Время у всех течет быстро и незаметно несет нас к общему концу – к смерти. Но можно без колебания предполагать, что наряду и в основе внешней миссионерской деятельности росла и его внутренняя собственная духовная жизнь: молитвенный дух, живое благодатное общение с Богом, стремление отдаться всецело Господу. И возможно, что отец Иннокентий отчасти прикрываясь своей старостью и «неспособностью» к управлению, стремился теперь отдаться более созерцательной жизни к "спасению своей души". Ведь Один Бог да дух человека знают: что было и есть в человеке! Святой Синод назначил его сначала в Алатырский Троицкий монастырь (Симбирской губернии), потом он был переведен на юг, в Крым, настоятелем монастыря, возле г. Севастополя. Этот монастырь был создан на месте крещения св. Князя Владимира. Еп. Иннокентий управлял им около четырех лет, затем был перемещен настоятелем в Свияжский монастырь Казанской губернии. А оттуда был возвращен в Херсонес в 1909 г. Здесь мне и пришлось встретить его. Еще будучи студентом Академии, я посетил его. А потом, рукоположенный в викария Севастопольского, сделался его преемником по управлению монастырем; он же ушел совсем на покой, удалившись в особый домик, возле колоссального собора, построенного над остатками стен древнего храма, где, по преданию, крестился князь Владимир. В домик к нему почти никто не ходил. Но об этом расскажу после.

А теперь вспомню кое-что о жизни его, как настоятеля этого монастыря, и как об этом я слышал от других – сам он всегда предпочитал молчание. В монастыре братии было немного, человек 30, хотя земельные средства были очень богатые. Братия в большинстве была поющая и становилась на клиросе; другие, по обычаю, несли послушание в алтаре, на кухне, по коровнику, по трапезной и проч. Сам настоятель, епископ Иннокентий, обычно становился с певчими на клиросе. По монастырскому уставу в нескольких местах утрени полагается, как известно, и посидеть. Например, при чтении псалмов можно сидеть, отчего они и названы по-гречески "кафизмами", а по-русски это значит "сидение"; во время чтения поучений и проч. Для этого на клиросе делались подъемные лавочки, которые после сидения опускались. Конечно, монахи всегда пользовались этими элементами "отдыха". Но зато стоял Владыка, никогда не присаживавшийся, несмотря на старость. Говорят, что кто-то из посторонних однажды спросил его?

– Владыко! Почему вы не садитесь, как и все другие?

– Да ведь как тут сядешь-то? – отвечал он на очень простом сельском языке, – Вон они (монахи) сидят, а я стою. А если я сяду, так они и лягут, пожалуй.

Я думаю, что подобной шуткой он хотел снова прикрыть совсем иные мотивы стояний: подвиг свой. Но ему совершенно невозможно было вскрывать напоказ свои добродетели. И вероятно, потому он отвел нескромный вопрос шуткой. Вообще он говорил крайне просто, иногда прямо по-деревенски, употребляя крестьянские обороты, вроде: "Ежели всмотришься – вглядишься", или: "Да кто ж его знает" и т. д. Никогда не любил употреблять иностранных слов.

Однажды произошел такой случай. О. Амвросий, исполнявший в монастыре обязанности ризничего, как-то остался ночевать у знакомых в городе, а в монастырь возвратился уже утром. Благочинный, по долгу своему, сообщил об этом Владыке. Он велел позвать виновного к себе в настоятельские покои. По обычаю, монахи при входе кланяются архиерею в ноги, прося благословения.