Своеволие (СИ) - Кленин Василий - Страница 50

— А сколь землицы поять можно? — робко спросил один из них.

«Старостой назначу» — решил Дурной и улыбнулся еще шире.

— Да сколько хочешь! Хоть, сто четей, хоть, пятьсот! Главное — пупок не надорви. Но вы покуда не жадничайте. Сначала обживитесь, себя прокормите. В реке — рыба, в лесу — зверь. Всё ваше, что добудете!

Как приятно было видеть эти взгляды! Саньке даже слегка стыдно стало: выглядело так, будто он им своё личное дает.

— А что мы за это должны? — всё еще пытаясь вырваться из пут сладкого сна, настороженно спросил будущий староста.

— Пока ничего! — еще шире махнул рукой атаман. — Поднимайтесь на ноги. Будет первый урожай — везите избыток в Темноводный. Поменяем на топоры да посошники, лошадок продадим для пахоты. Ну, а позже подумаем…

«Или приедет воевода Пашков и подумает за нас» — добавил он про себя… Чтобы самому не слишком увлекаться сказками.

Летом Дурнова ждала ярмарка. Отправляясь на Хехцирское торжище, Санька завернул на Чагоянский ручей, и там ему поднесли почти семь кило шлихового песка — Щука не подвёл.

«А надо ли мне это отсылать в Албазин? Зачем палить наши прииски… Я ведь сам Кузнецу сказал, что прошлогоднее золото мы на Желтуге намыли» — задумался Дурной… и с легким ужасом понял, что подлый металл уже и его душу начал разъедать.

Зато на ярмарке атаман смог скупить всё! Су Фэйхун доказал, что жадность ему присуща более, чем страх — и привез из Кореи два пуда пороха, без малого! А еще — три десятка фитильных замков и самого фитиля — сто локтей.

— Вот это удружил, Фэйхун! — радостно хлопнул Дурной по плечу смутившегося китайца. — За смелость твою — в этот раз плачу, не торгуясь! Называй цену!

И жадный Фэйхун, резко перестав смущаться, назвал. Санька аж крякнул от неожиданности. Но слово сдержал: все-таки в этом году он был богат; да и хотелось замотивировать торговца на дальнейшие поездки. После, в отместку, за железные слитки и чугунные чушки он торговался так, что семейство Су по-новому посмотрело на северного варвара. В узких потаенных глазах ханьцев промелькнули искорки уважения.

— На будущий год, почтенный Фэйхун, ты сюда не спеши, — добавил атаман под конец встречи. — Поезжай в Чосон и там уже послушай новости про северные земли. Лучше прийти сюда к концу лета — поспокойнее будет.

И велел казакам тащить наторгованное к дощанику. Там Санька любовался на свои приобретения и чесал затылок.

«Нужно как-то расширять наше кузнечное дело… — жевал он левый ус в раздумье. — Поговорю с Гунькой: может, тоже внедрим мануфактурный принцип, чтобы каждый работал с одной своей операцией… Новых учеников наберем».

Это он с одной стороны думал. А с другой — понимал, что всё движется крайне медленно!

«Три десятка замков — значит, всего 30 новых пищалей… Это, если еще сможем сделать! — непритворно вздыхал Дурной. — А у меня через год уже большая война! Решающая война…».

Всё было нужно: и пищали, и пушки, и порох. Но главное — люди. А времени для этого оставалось совсем мало.

Почти всё лето Санька провел в разъездах. Нашел братьев-робингудов — Соломдигу и Индигу — похвалил за старание. После объехал ясачные роды на Уссури и Нижнем Амуре, особенно, те, что «зажали» пушнину минувшей зимой. Пока просто пожурил и не дал подарков.

В это время по этим же рекам «гонял» чернец Евтихий — спасая язычников от геенны огненной. Атаман выделил ему целый дощаник и уговорил сопровождать ретивого монаха Ивашку Иванова. Только этот хитрый дипломат мог удержать попика и не допустить кровопролитий на религиозной почве.

К осени чернец и атаман вернулись в Темноводный. Оба довольные, но и удрученные новыми задачами. В тот же день Сашко Дурной венчался на «деве» Сусанне, прекратив, наконец, «жить во грехе». А на следующий Евтихий заторопился в Албазин.

Глава 50

— Батюшко, оставайся! — голосили православные, старые и свежеиспеченные. — Мы те церкву срубим! Хошь, в острожке, хошь, на холме, пред самым Небом!

Но чернец был непреклонен. Так что, собрали урожай, снарядили наибольший дощаник — и двинулись вверх по Амуру. Золота Санька с собой взял совсем немного — на пять кило. Мол, за лето кое-где случайно понаходили по чуть-чуть… Не то, что на реке Желте! Зато хлеба повез более двадцати пудов! Вот какие у нас земли тучные!

Острог приказного неприятно поразил и атамана, и чернеца. К осени тут стало еще более людно. Да и шуму прибавилось. Только ныне шумели не у монашеского шатра, а прямо на берегу, где развалились широкобортые вместительные барки. Санька приказал швартоваться чуть в стороне и половину команды оставил на дощанике, велев снарядить пищали. Он уже догадывался, что его ждет.

Онуфрий Кузнец встретил гостя в приказной избе. От него заметно несло перегаром.

— Вот, золотишка немного привезли, — неуверенно начал Санька, поднимая в руке небольшой, но увесистый кожаный мешочек. — У нас оно так не родится…

Кузнец скривился.

— Убери это к… к Петриловскому! Ужо Артюха-то возрадуется…

— И хлеб еще…

— И яво туды! А то на острожке вина мало курится! — если бы Кузнец-Дархан знал, что такое сарказм, то уверенно так и обозвал свои слова.

«Началось» — вздохнул Санька.

— Что случилось? — спросил он оплывшего на столе приказного. Тот не был сильно пьян, но от него прямо-таки разило тоской.

— Людишки… прут, — Кузнец опустил глаза на чарку, но скривился и смахнул ее со стола. — Кажен день, мать их! И когда ужо лед станет… Служить не хотят, все за Амур бегут. Кто-то на самой Желте и строится. Только… Ох, стреляют там, Сашко! Палят по душам хрестьянским!

И Онуфрий, кряхтя, полез за чаркой. Убедился, что она пуста, и богатырским замахом запустил ее в стену.

— Кажен день… Гости прибыли. Торговать. Не энти, — он махнул головой в сторону реки. — Допрежь иные спустилися. Стали мед да вино на злато выменивать. Я-то пресёк, Сашко! Я вышел и в пень ихние полатки разметал! Токма свои же противу меня встали. Свои, Дурной!

Кузнец начал рвать на груди рубаху, ибо дышать ему стало нечем. Потом отдышался, посидел молча.

— Энтих я уже не трогаю. Пущай, теперя Кузок над златом трясется, что в обвод уходит… Ох! Сашко, я ж тебе допрежь ложно указал. Злато ты Артюхе нашему не неси. Воевода Лодыженский, как про яво услыхал, сразу прислал сюды Кузока — верного пса дьяка Федьки. Теперя тут он счет злату ведет. Вот тому псу и сдашь. Да подробную скаску дашь: где да как нашли.

— Так я и сам не ведаю, — развел руками Дурной, включая отработанную легенду. — Где-то казаки плавали, где лагерем стояли — там по бережку и нашли…

— Не мне! — Кузнец хлопнул ладонью по столу. — Псу то и скажешь. Тьфу, Кузоке!.. Ничо. Недолга им осталося. Слыхал ли, будя у нас скоро свое — Даурское воеводство? И воевода с Москвы уж по Сибири до нас плывёть! Пашков. Афанасий. Не слыхал?

Онуфрий исподлобья хмуро оглядывал темноводского атамана.

— А зрю я… слыхал! — невесело обрадовался приказной. — Слыхал, конечно… Вещун… Скорей бы ужо приехал — сыму я с себя энти чепи… Ты ступай, Сашко. Неси злато псу. Да повежливей с им. Поклонись пониже, реки потише. Да с улыбочкой! Пёс так любит.

— Пойду, Онуфрий Степанович, — Санька с грустью и жалостью смотрел на этого уставшего человека. — И наказ твой исполню. Только есть у меня еще слово.

Кузнец недовольно откинулся спиной на стенку и вяло махнул рукой: валяй, мол.

— Неспокойно за Амуром, — начал Дурной выкладывать еще одну заготовленную байку. — Дауры верные шепчут, что богдойский воевода Шархуда готовит войско крепкое. Боюсь, если не зимой, так следующим летом бросит он на нас свои рати.

— Ишь чо, — Кузнеца новость, кажется, не сильно и взволновала. — Беда не приходит одна. Или, можа, оно к лучшему? Ты, Сашко, смотри тогда в оба. Ежели ворог подойдет — уходи в Албазин. Вместе, глядишь, и отобьемся. Главное — пушечки сбереги. Слыхал я, есть у тебя теперя пушчонки.

«Слыхал он, — зло глянул на приказного Дурной. — Эх, Онуфрий Степанович… Я-то от тебя помощи жду, а ты на мои пушки заришься… Не воинов спасай, не союзников сбереги — пушки привези мне! Неужели, только на себя придется рассчитывать?».