Тропой мужества - Стрелков Владислав Валентинович - Страница 29

– Значит, были излишки-то?

– Не излишки. Они забрали все, до зернышка! А нам осталось только с голодухи сдохнуть.

– Как так? – удивился Антон.

– А вот так, товарищ батальонный комиссар, – горько усмехнулся Бесхребетный. – Главное план выполнили, а на людей Проплешко и его активистам плевать. Мало того, через день из райотдела ЧК приехали и всех нас забрали. Впаяли на суде пятьдесят девятую и семьдесят третью статью и отправили за Урал.

«Легко отделались», – подумалось Иванцову, и сразу от этой мысли сделалось стыдно. Если боец не наговаривает, то этот Проплешко истинный враг и вредитель.

– Я думал, что издевался Проплешко только из-за ненависти к нам, – продолжал боец, – но потом узнал, как он изгалялся над другими колхозниками и единоличниками, чтобы выполнить план по сбору хлеба! Чего только ни творил с активистами своими. Разденут мужика или бабу насильно до исподнего, да босыми в амбар запрут, или сарай, а на дворе январь. Пока не признаются – где хлеб спрятали, не выпускают. Или ноги и подолы юбок керосином обольют, зажгут, потушат, а потом спрашивают: «Говори, где хлеб спрятали, не то подожгу!» Или под угрозой насилия колхозниц заставляли отдавать зерно. А то дадут наган с приказом: «Стреляйся сам, иначе расстреляю!» Бедолага курок спустит, не зная, что наган разряженный, и, когда боек щелкнет, чаще в обморок подал. В соседнем колхозе один из активистов шашкой плашмя колотил и доколотился – зарубил мужика.

– И что, никто не жаловался?

– А кому, если Проплешко лучший друг предисполкома и начальника местного ЧК? Сами-то они все отрицали, а нам кто поверит?

– М-да-а-а… – протянул Антон, не зная, что сказать. – А дальше что было?

– Дальше нас ждал Тагил, – продолжил рассказ Бесхребетный. – Ехали в простом товарном вагоне. Конец марта. Холодно, голодно. Младшая сестренка захворала сильно. Следом отец с мамой. Машутка-то вынесла, смогла недуг осилить, вот мать с отцом не смогли – померли. Похоронили на полустанке. Эшелон в тот день долго стоял. Много народу померло, не одни похороны были. Как тела в могилу опустили, дед не выдержал, разрыдался, а на следующий день просыпаемся, а он мертв. Сердце у деда не выдержало.

В Тагиле чекисты эшелон встретили, всех прочих кого куда отправили, а с нами, что делать, не знают. Старший их, дай бог хорошему человеку здоровья, Горянников, нас пока к себе отправил, а сам дело читать. Потом со мной да сестрой побеседовал, а затем говорит: «Не знаю что с вами делать». Предложил обоим в артель устроиться, что охотой промышляет. Зарабатывают на сдаче мяса и шкур хорошо, поэтому голодать не придется. И тунеядства не припишешь. Что делать? Согласился, конечно, хоть мне и было тогда пятнадцать, а Маше двенадцать.

В артели я всему и научился. Стрелять и по тайге ходить. Все хитрости выживания узнал. Работал хорошо, мясо и пушнину сдавал. Не ленился. Машка выделкой шкур занималась. Жили в общаге. Хоть и простенько, но нам было достаточно.

Как-то часть мяса в колонию отвезли. Пока его на кухне принимали, я неожиданно Проплешко увидел. Среди зеков. Я просто остолбенел. Стоял и смотрел на него. А он меня увидал и прятаться. В себя прихожу и бегом к Горянникову, узнать про сволочь эту. Оказалось, тот получил целый букет статей – начиная с пятьдесят девятой по сто двадцатую, и это не считая статей уголовных!

– Каких уголовных? – встрепенулся Иванцов.

– А там статей еще больше, – ощерился Бесхребетный. – Начиная со сто тридцать шестой, почти через одну, вплоть до сто шестьдесят первой. Как эту падаль только не расстреляли?! Видать, были какие-то заслуги, или походатайствовал кто…

– А Горянников?

– А что Горянников? – усмехнулся боец. – Ничего Горянников. Посоветовал не надеяться на пересмотр дела родителей. Ничего хорошего не выйдет. Да и я сам понял – смысла нет. Сволочь эта свое получила, а отца, мать и деда уже не вернуть. И возвращаться тоже не стали – куда? Подумали мы с сестрой, подумали, да решили остаться. Что с вами, товарищ батальонный комиссар?

– Болит… – поморщился Антон. – И голова кругом.

Бесхребетный снял еще ивовой коры и, начистив в ложку лубяных волокон, протянул Иванцову.

– Проглотите. Жаль воду отдал, запить нечем.

Морщась от горечи, Антон проглотил кашицу, особо не надеясь на облегчение. Он понимал – состояние ухудшается, и все хитрости бесполезны без квалифицированной медпомощи. Иванцов прикрыл глаза.

– Рассказывай дальше, Иван Михайлович, – сказал он. – И не беспокойся обо мне. Расскажи, как в армию попал…

– Призвался, как все. Мое умение ходить по лесу заметили и направили служить в разведку. Повоевал на финской, войну закончил сержантом. А разжаловали недавно. В апреле сорок первого. Наш политрук постарался – мол, сын кулака не может в разведке служить – неблагонадежен. Командиры были против, но политотдел настоял – нашли к чему придраться, даже обстоятельства дела не изучили. Прав был Горянников, прав. Разжаловали с переводом из разведки. А тут и война началась…

Верить или не верить рассказу бойца? О чем умолчал Бесхребетный? Если причина перевода ясна как божий день, то за что именно разжаловали бойца? Скорей всего поцапался с политруком, причем с рукоприкладством. С этим ясно. Многое из рассказанного случалось повсеместно. И еще недавно Иванцов считал, что все было правильно. С врагами и вредителями так и надо поступать. Но случались перегибы. Например, случай с главным инженером завода, где работал Иванцов до перевода в армию, похожий на то, что Бесхребетный рассказал про Проплешко. В начале Стахановского движения все старались отличиться. Не минуло сие поветрие и их завода. Парторг, мало знакомый с возможностями предприятия, выступил с инициативой – взять повышенные обязательства – дать двести процентов нормы. О чем и объявил на общем собрании. Инициативу, естественно, поддержали. Всем хотелось быть, как Стаханов, и работать по-стахановски. Вот инженер Овсов был категорически против резкого увеличения производительности труда. Он утверждал – нельзя так резко повышать нагрузку на рабочих. В первое время это даст результат, и какое-то время завод будет давать двести процентов нормы, но потом начнет гнать брак, и не из-за разгильдяйства и не из вредительства, а из-за банальной усталости рабочих. Нельзя сразу повышать норму, можно повысить постепенно на двадцать или сорок процентов, потом еще, если хорошо просчитать техпроцесс. А повысив сразу на двести, долгосрочно обязательства не выполнишь. Это в конце приведет только к вредительству. Такая точка зрения не устраивала парторга завода Гришина. Он обвинил инженера в пораженческих взглядах, противоположных линии стахановского движения, партии Ленина – Сталина и во вредительстве. Ссору меж инженером и парторгом удалось погасить, хотя Овсов в споре был спокоен, в отличие от Гришина. Вопрос поставили на голосование и большинством голосов, при пяти воздержавшихся, приняли – дать норму в двести процентов. Против голосовал только один – инженер Овсов. А через три дня стало известно, что Овсов арестован.

Новость наделала много шума. Мнения о причинах ареста разделились. Но все сходились в одном – раз арестовали, то есть за что. И Иванцов так считал. А сейчас, вспоминая тот случай, Антон отметил – как злорадствовал Гришин. Он тогда развел бурную деятельность – выступил с обличительной речью о вредительской деятельности бывшего инженера Овсова, поставил вопрос об исключении его из партии, что единогласно поддержали все. Он много успел внести предложений по работе завода. Некоторые вопросы были откровенной галиматьей, но никто перечить не стал. А через неделю произошло невероятное – на завод неожиданно вернулся Овсов. А Гришина вызвали в городской отдел НКВД. Потом сообщили – Гришина осудили по пятьдесят восьмой и девяносто пятой статьям. Общее собрание постановило – восстановить Овсова в партии и принять обязательства – повысить норму на восемьдесят процентов…

Воспоминания о заводе согрели душу. Как же было хорошо выйти вечером с проходной, поужинать в заводской столовой, а потом не спеша прогуляться. Обычно путь проходил вдоль заводской ограды, потом по тропинке через скверик к старому пруду. На берегу стояли лавочки в тени ветвистых вязов. Вода у берегов подернута ряской, в центре обычно кувыркалась стая уток, гомоном встречая отдыхающих. Хлебная горбушка, специально оставленная на этот случай, по маленьким крошкам летела в воду. Как же приятно было наблюдать утиную возню в стремлении первым успеть ухватить угощение. И нежно обнимающие руки супруги. Леночка, любимая…