Утерянная брошь - Монт Алекс - Страница 14

«А ведь оная брошь, Филимошка-городовой правду говорил, подарок влиятельного лица. Неспроста Князь жизнью своею за нее поплатился, хотя умен и ловок чертовски был, да и чуйка мазурика никогда не подводила. Надо бы на Сенную нос сунуть да расспросить кого следует. А опосля, ежели все сойдется, можно и на службу выйти. Чай, хвороба уже отступила, да и заждались меня на Владимирском», – мечтал о возвращении в ломбард и возобновлении доходного промысла Трегубов.

В трактире у Пяти углов, куда он заглянул после обхода заведений на Сенной площади, ему подтвердили, что Князя порешили не свои, а кто-то из чистой публики. Подобная версия укладывалась в его схему, выстроенную на информации Филимона. Заключив, что лично ему отныне ничто не угрожает, Порфирьич поймал пролетку и отправился к себе на Колокольную улицу.

– Стало быть, Трегубов, в заведении у Пяти углов вам сообщили, что к убийству Журавского воры своих рук не прилагали? – развалясь на стуле в кабинете Блока, уточнил показания задержанного оценщика судебный следователь. Не успел Порфирьич до конца осознать, что его квартира опечатана, как подметавший двор дворник, предупрежденный околоточным и лично Чаровым, свистнул городового, и, взятый под белы ручки, тот был доставлен на Большую Морскую.

– Точно так и сказали, господин следователь, – суматошно тряся головой, утвердительно закивал приемщик.

– Кто лично оное показал? – включился в допрос Блок.

– Мишка Красавчик, братец трактирного хозяина. Его полюбовница – кума коридорного из «Знаменской» гостиницы. Вестимо, от него сведения имеет, – затравленно озираясь, сглотнул слюну оценщик.

– Отчего в бега подались? Ужель страху в ломбарде нагнал? – хмыкнул Чаров, поднимаясь со стула.

– Вопросы ваши, господин следователь, меня не испугали, а вот загадочная смерть Князя, это правда, премного насторожила. Я же ни сном ни духом, что он мне иную безделицу скинул, а не ту, что на регате у знатной особы слямзил, – честно ответил застигнутый врасплох Трегубов, никак не ожидавший оказаться на допросе в Сыскной полиции.

– О ваших делах с невыкупленными закладами и держании подпольной ссудной кассы у себя на квартире нам с господином полицейским чиновником хорошо известно, – с этими словами Чаров достал рубиновый перстень и положил на стол перед оценщиком. – Узнаете, что за вещица? По глазам вижу, что опознали, – пожирая взглядом окончательно сломленного приемщика, безжалостно добивал его судебный следователь. – Впрочем, есть иное решение судьбы вашей. Соображаясь с чистосердечным вашим сознанием, мы закроем глаза на ваши проделки в обмен на сотрудничество. Будете сообщать господину полицейскому чиновнику обо всем подозрительном, а также о чем он вас самолично спросить изволит. Как думаете на оный предмет, господин Блок?

– Коли будет исполнять наш уговор добросовестно и в точности, как вы сейчас предписали, согласие свое на подобную э-э-э службу мещанина Трегубова даю, – условившись заранее с Чаровым на желательности подобного исхода, артистично подыграл ему Блок. Согласие же Порфирьича было написано на его разом просветлевшем лице.

Уладив дела с Трегубовым, Сергей поспешил домой. Мысль о матери студента Лиховцева и приезде в Петербург четы Ржевуцких не давала покоя и свербела в мозгу. «Дай бог, Шнырю повезет, и мы накроем это осиное гнездо», – надеялся на благополучную развязку Чаров, вспоминая уроки рисунка у студента академии художеств Антокольского, взятых за полгода до описываемых событий. Он решил набросать несколько портретов загадочной старушки, опираясь на рассказ швейцара «Знаменской». «Завтра покажу свои заготовки, и вместе с ним дорисую портрет».

Глава 10. Варшавские вояжеры

С оконченным при деятельном участии швейцара портретом Чаров приехал в Сыскную полицию и, сделав копию в кабинете Блока, оставил полицейскому чиновнику изображение таинственной визитерши Журавского, после чего встретился со Шнырем.

– Студент прихворнул и цельный день из квартиры не выходил, так опосля дворник мне сказывал, а вот его мамаша, госпожа Лиховцева, и поляки ездили в Гостиные ряды да по модным лавкам таскались. Причем полячка все мужским платьем интересовалась да на себя сшитую на заказ, но покамест не истребованную фрачную пару примеряла, опосля чего на Галерную улицу подались. Лиховцева дальше на извозчике покатила, я ее отпустил, а вот гости из Варшавы в квартиру миллионщика Утина пожаловали и, с час там пробыв, обратно к Лиховцевым на Осьмую линию Васильевского острова возвернулись. И что любопытно, господин Чаров. Ржевуцкие квартируют этажом выше, а вовсе не у Лиховцевых помещаются.

– Неожиданная подробность, молодец! И ты решил за ними проследить? – отметив смекалку агента, удовлетворенно произнес Чаров.

– Точно так, господин следователь. На свой страх и риск, можно сказать, – расплывшись в хитрющей улыбке, самодовольно произнес Шнырь.

– Ты верно рассчитал. Растроиться и следить за всеми ними одновременно не в твоих возможностях, да и таковым числом филеров не напасешься.

– В квартире Утина располагается редакция журнала, коей издатель господин Стасюлевич проживает с супругою, дочерью оного домовладельца и миллионщика, – поделился собранными сведениями агент.

– Еще что сказать имеешь?

– Больно физиономии у них были кислые, когда оттудова возвертались, господин следователь. Особливо у Ржевуцкого.

– Видать, не договорились, о чем желали… – не стал озвучивать свои догадки судебный следователь и распрощался с филером.

Причиной кислой мины визитеров квартиры миллионщика Утина послужил его зять Михаил Стасюлевич, категорически отказавшийся печатать статью пана Станислава, если тот не внесет в ее текст требуемых правок.

– Войдите в наше положение, пан Ржевуцкий, – увещевал негодующего поляка издатель. – Коли я напечатаю ваш опус в его прежнем виде, журнал непременно закроют. Правительство не потерпит подобных выпадов в свой адрес. Министр внутренних дел Валуев слывет у нас либералом, но и он не сможет пройти мимо ваших нападок на армию и особу государя. А что уж говорить о главноуправляющем Третьим отделением Шувалове. О прочих мастодонтах реакции предпочту умолчать.

– То есть вы нам отказываете, – в неудовольствии поджал губы посетитель.

– Отчего же! Статью супруги вашей, пани Катаржины, напротив, мы с удовольствием возьмем, причем готовы ее разместить в ближайшем нумере «Вестника». Женский вопрос, феминистское движение в Европе и избирательные права женщин живо интересуют публику, – Стасюлевич с улыбкой посмотрел на одетую как типичная эмансипе Ржевуцкую и перевел взгляд на ее мужа. – Что до вас, пан Станислав, то вынужден повторить. Коли вы не изволите согласиться на предложенные господином Пыпиным правки, тогда увольте, – с мученическим видом развел руками Стасюлевич, кивнув на зарывшегося в рукописях бородача.

– В конечном итоге, – неожиданно бородач поднял взъерошенную голову, – я готов сызнова поколдовать над статьей, соображаясь с ее важностью и ценностью, после чего дать текст на проверку пану Ржевуцкому. Убрать острые углы совершенно необходимо, да и название поменять надобно, – вторил Стасюлевичу двоюродный брат Чернышевского Пыпин, отсвечивая очками.

– Однако ж я полагаюсь на вас, господин Пыпин. Материал не должен потерять зубы. И мое страстное желание видеть его в «Вестнике Европы», а не в Женеве у Герцена!

– Наши цели совпадают, а желание познакомить образованную русскую публику с чаяниями истинных патриотов Польши сродни вашему, – переглянувшись с издателем, взволнованно заявил тот.

– А теперь пройдемте в столовую, самовар уж готов, – широким жестом распахнул дверь Стасюлевич.

– Что скажешь, Китти, насчет этого Пыпина? – уже в экипаже спросил жену в одночасье помрачневший Ржевуцкий.

– Видно, что человек образованный, историю с литературой как академик знает, в языках основных учен, но статью твою он кастрирует, даже не сомневайся, – повела плечом женщина, и под откинутой ветром вуалькой молнией сверкнул острый, как у рыси, взгляд.