Сказки Бернамского леса (СИ) - Ершова Алёна - Страница 46

Лицо младенца раскраснелось от крика. Он желал еды, тепла и защиты. Черноволосая сида с отрубленными кистями потянула зубами завязку камизы, высвобождая белую грудь. Новорожденный малыш засопел, чувствуя материнское молоко. Присосался. Сида прижала его к себе и отвела взгляд. Ей не зачем запоминать лицо младенца. Злость придала силы, помогла подняться с кровати. Женщина пнула ногой корзинку с тряпками, и те рассыпались по полу шипящими змеями. Перепуганный человеческий король отступил на шаг. Желтые вороньи глаза супруги лишили воли. Приковали взгляд к черным перьям, что проступили на прекрасном женском лице.

— Посмотри король, и хорошенько запомни! — произнес знакомый женский голос. — У твоего сына глаза, как те цветы, что проросли из ран моих воинов. Чертополох! Ребенок поверженной матери. Отныне любая женщина, взглянувшая на него, падет замертво. Так, пусть его уродство станет так же сильно, как моя ненависть к тебе. Отныне он как репейник, что разорвал мою спину во время зачатия, будет пускать кровь всякому, кто коснется его!

Сказав это сида поднялась, прошла босыми ногами по холодному полу, сунула младенца в руки опешившего отца и повернулась к окну.

— Пусть кровь моя скрепит проклятье, — произнесла она, обернувшись, и едва успел король понять, что сейчас случится, рухнула вниз.

Ощущение падения сдернуло покров сна.

Корвин рыдала. Кам трясло.

Она не желала этого помнить.

«Теперь тебе точно придется вымыть тело», — еле выдавила из себя сида.

Корвин утерла рот рукой, поднялась и поплелась на реку. Там и помылась. По-осеннему холодная вода щипала кожу. Тело трясло, то ли от пережитого кошмара, то ли от ночных купаний. Чистую рубаху Корвин не взяла, а грязное надеть побоялась. Так и пошла нагая.

— Довольна? — Проклятая дрожь и не думала проходить. Сон не шел. Стоило закрыть глаза, как возникал образ корчащегося в муках младенца

Вместо сна пришло забвение. Колючий жар растекся по телу. Мешая явь, виденья и воспоминания. Неистовость Кам, слабость Корвин. Жгучая жажда мести с покорным принятием судьбы. Пока человеческая девушка металась в бреду сида плутала в зарослях своей и чужой жизни. В нее летели яблоки и комья земли, ей кричали вслед «Уродина!» «Подменыш!» «Кривоножка!». Но стоило убежать от этих криков, как настигали другие: «Ведьма!» «Убийца!» «Прочь с наших земель!». Руки жгло, в спину впивались шипы чертополоха, а уши ранил детский плач.

Кам неслась, не разбирая дороги. Грубая человеческая хижина стала ее домом, защитой. Пристанищем. Толстые камни глушили крики. Кам захлопнула дверь, отрезая себя от мира. Звук собственного дыхания барабанил в ушах. Обернулась и замерла загнанным в клетку зверем. Внутри, на стенах висели зеркала. В них отражалась Корвин. Рыжая, кривая, хромоногая. Эхом пронесся смех. Отражения Корвин тыкали в сиду скрюченными пальцами и хохотали.

«Ты жалкая, жалкая», — раздалось разом ото всюду.

«Нет!!!» — Кам спрятала лицо в ладонях. Впервые в жизни ее глаза познали влагу.

«Да, — беспощадно бросила Корвин, — Ты настолько никчемная, что принимала жалость за любовь, корысть за похвалу, а презрение за наставничество. Посмотри в глаза тех, кто окружал тебя, что ты видишь кроме сочувственного превосходства, а? Какого лицезреть день ото дня благородное снисхождение, от которого становится противно, холодно и липко? И ты полагаешь, что должна благодарить их за терпение? Но чем ты хуже? Почему платишь по чужим долгам?»

«Я отдаю лишь свои долги, — просипела Кам, — Все происходящее здесь — моя расплата за выбранный путь. Ты тут не причем».

«Считаешь?»

Смех разом стих. С ровной глади зеркал смотрела совсем иная Корвин. Прямая, тонкокостная с бронзой волос до пола. И похожая на Кам как сестра. Дева поймала удивленный взгляд сиды и едва заметно улыбнулась.

«Ну вот. Просто не надо было прятаться за ширму лжи. Иди. Теперь ты знаешь почему оказалась здесь».

Дверь хижины со скрипом растворилась. С улицы повеяло предрассветным холодом и тишиной. Кам повернулась было к выходу, но все же не смогла уйти, не спросив:

«А по чьим счетам платишь ты?»

Корвин удивленно подняла брови. Не ожидала так рано участия.

«Мой отец королевский ловчий, а матушка была лучшей вышивальщицей при дворе. Ее гобелены меняли вирд. Такие умения не приходят даром»

«Вышивальщица. У тебя есть нити?» — удивлённо спросила Кам, но ей уже никто не ответил. В пустой хижине гулял ветер.

V

Трое суток Корвин из Гойдхил металась в бреду. Несчастный отец уже и не чаял о ее выздоровлении. Сельская травница, которую он позвал, только головой покачала.

— Не мне встревать в чужие споры. Захочет остаться — выживет. И ты бы дал девчонке то, что она просит, чай не великая ценность.

Старуха ушла, а отец, не видя иного выхода, достал ларец с нитями и поставил возле Корвин.

— Поправляйся, дочка.

К утру жар спал, и девочку укутал лечебный сон. Очнулась Корвин далеко за полдень. Все тело ломило так, словно его пропустили сквозь мельничные жернова. Даже моргать было больно. Но сквозь пелену слабости Корвин рассмотрела матушкин ларец с нитками, к коему ей строго — настрого запрещалось притрагиваться.

«Это тебе, от отца, — голос Кам звучал глухо. Казалось, хворь истрепала и ее силы, — Открой его, мне интересно».

Внутри лежали шелковые нити: грязные, спутанные, перетянутые узлами. Сида сдавленно ахнула и замолчала. Ее чувства: недоумение, злость и искра радости, стали осязаемыми и передались Корвин.

«Кто ж так постарался? Вряд ли это случайно вышло… Вот тебе девочка первый урок, чем меньше людей знают о твоем даре, тем безопаснее твоя жизнь. Хотя…шила в мешке не утаишь. Надо подумать, как защитить тебя от людской зависти…раз мы уж с тобой крепко связаны… А сейчас поднимайся с постели, приводи себя в порядок. Будем распутывать твою жизнь».

Корвин безропотно повиновалась. Словно кукла, к которой привязали веревки поднялась, умылась, сменила пропахшую болезнью камизу на чистую, поела и забравшись с ногами на лежанку, принялась разбирать нити. Работа стопорилась. Тонкий, ломкий шелк рвался. Плотные, крохотные узлы не поддавались грубым скрюченным пальцам. Корвин пыхтела, пот лился с нее ручьем, но толку было ноль.

— Я не могу! — цветная связка полетела прочь, — Ничего не выходит! Не с моими скрюченными пальцами!

«Подними немедленно, — прошипела Кам, — Что за манера у вас людей судьбами швыряться⁈»

Но Корвин уже несло:

— Не могу, слышишь ты!

«Можешь. Садись за работу, иначе…»

— Иначе что? Снова покажешь мне ведьму с перьями на лице? Я не боюсь ее! Она не настоящая! Не бывает таких людей! Это морок. Сидский морок, ибо более ты ни на что не способна в моем теле! Я твоя темница. Капкан, впившийся в лютого зверя. И лишь моя смерть освободит тебя.

«Не лезь туда! Не для твоих глаз виденье было. Для моих… И даже зверю дается возможность отгрызть свою лапу и сбежать. Мне же даже это не дано.»

Злость дернула, и сида ощутила девичье тело как свое собственное. Кам плавно поднялась. Взяла нити и начала их распутывать. Одну за одной. Яркие, тонкие полоски шелка ложились пестрым ковром на стол. Монотонная работа успокоила.

«Красота какая!» мысленный возглас Корвин, вернул Кам на место. Тело тут же налилось чугуном, руки и пальцы выгнуло дугой. Спутанный моток нитей упал на колени.

— Ну как⁈

«Вот так, — произнесла сида глухо, — Мне что бы завладеть твоим телом много сил не надо. Учеба важна для тебя. Я все могу и так. Поэтому если хочешь измениться — трудись».

— Зачем? Управляй моим телом. И я буду красивой, статной, словно сосна в лесу.

«Тогда это уже будешь не ты, а я», — Кам вдруг стало горько. Словно полынью рот набили. Вот она людская порода: дай, сделай, наколдуй. Два чуда по цене одного. При других обстоятельствах она б легко заморочила дурочку. Извратила бы ее желания, перевернула мечты с ног на голову. Хочешь стать красоткой? Легко. Вот тебе волшебное зеркальце, гляди в него, и оно всегда покажет сладкую ложь. Мечтаешь прослыть лучшей рукодельницей? На, пожалуйста волшебную прялку, разве что укол ее острого шипа убьет не только мастерицу, но и всякого кто купил чудные нитки. Надеешься получить самого красивого жениха во всем королевстве? Держи! Ах, он ночью превращается в тюленя? Это легко поправить, пусть теперь тюленем будет днем, а ночью так и быть мужчиной. И нет, шкуру жечь нельзя, иначе стать ему на веки вечные слугой в холме туаты темной стороны луны.