Петля - Адамов Аркадий Григорьевич - Страница 12

Люба оглядывается. Мимо нас снуют люди.

— И Вера уважала?

— Наверное. Мы об этом с ней не говорили.

— Не ухаживал он за ней?

— Ой, что вы! Он же совсем пожилой, — Люба скромно опускает глаза. — Ему, наверное, пятьдесят лет. И у него семья.

Я невольно усмехаюсь.

— Всякое, знаете, бывает.

— Да, да. Конечно, бывает. — Люба оживляется. — Я тоже знаю такие случаи. Ей двадцать, а ему пятьдесят. И безумный роман. Прямо как Мария и Мазепа. Помните? — Она слабо улыбается. — Только тут ничего подобного не было. У любой нашей девочки спросите.

Я смотрю на часы. Подошло время моей встречи с товарищем Меншутиным, о которой я еще утром с ним условился. Поэтому я прощаюсь с Любой, и она, застенчиво кивнув мне в ответ, исчезает за дверью.

А я направляюсь по коридору к кабинету Меншутина.

В приемной обращаю внимание на девушку, сидящую за столиком секретаря. Совсем юная, худенькая, стриженная «под мальчика», с тщательно выложенными на висках локонами, в красивом черном платье, она строга и совершенно неприступна, всем своим видом она как бы говорит входящему: «И не думайте ко мне приставать с глупыми и неслужебными разговорами, я очень занята, у меня очень важная работа, и мне не до пустяков». Но эта чрезмерная строгость идет у нее, как мне кажется, от непривычки к новой работе, к окружающим людям, от неуверенности в себе. А вообще эта девушка любит смеяться, но сейчас ей страшно, я по ее глазам это вижу.

Чтобы не смущать юную секретаршу, я выполняю ее немой приказ и сдержанно прошу доложить начальству о моем приходе. Девушка бросает на меня по-детски любопытный взгляд и торопливо исчезает за дверью.

Интересно, что ждет за этой дверью меня. Я знаю, всякие служебные неприятности, ссоры, взыскания, иной раз несправедливые, обычно тяжело переживаются людьми. И если психика чуть-чуть неустойчива, если легко ранима, то последствия здесь могут оказаться весьма тяжелыми.

Но вот секретарша снова появляется передо мной и с подчеркнутой строгостью приглашает пройти к своему начальнику. Смешная девочка.

Кабинет товарища Меншутина светел, просторен и солиден, стены отделаны под ясень, огромное, во всю стену, окно, под ногами пушистый синий ковер, удобная, тоже светлого дерева мебель, в длинном книжном шкафу под стеклом мерцают золотом корешки энциклопедий и других толстых и почтенных справочников.

Меншутин оказывается высоким, почти с меня ростом, грузным человеком с мясистым, загорелым лицом, короткими темными усиками и большими залысинами на лбу, нижняя губа у него чуть отвисла, что придает ему несколько заносчивый и пренебрежительный вид. Одет Меншутин добротно и модно, даже несколько франтовато, с претензией, пожалуй, на излишнюю моложавость. Такой, наверное, любит хорошо пожить, вкусно поесть и поухаживать за молодыми женщинами. И всегда очень доволен собой. Счастливое чувство. Впрочем, все это мне, возможно, и кажется. Вид у Меншутина сейчас деловой, сосредоточенный и в то же время приветливый.

— Прошу, прошу, — говорит он, встречая меня у самой двери и широким жестом указывает на мягкие кресла и круглый столик в стороне от огромного письменного стола, заваленного бумагами.

Я опускаюсь в одно из кресел. Напротив меня располагается Меншутин, небрежно перекинув ногу на ногу. Он вынимает из кармана пиджака пачку «Кента», угощает меня, затем предупредительно щелкает передо мной заграничной газовой зажигалкой. Закурив сам, он с удовольствием откидывается на спинку кресла и любезно, но чуть снисходительно осведомляется:

— Так чем могу быть полезен, уважаемый товарищ?

— Дело в том, Станислав Христофорович, — говорю я, — что три дня назад погибла ваша сотрудница Вера Топилина.

— Что?! — едва не подпрыгивает в своем кресле Меншутин и, подавшись ко мне, неуверенно переспрашивает: — Погибла?..

— Да, — утвердительно киваю я. — Погибла. Пока еще только не ясно, убийство это или самоубийство. Ведем расследование. В связи с этим я и приехал к вам.

— Но позвольте, позвольте! — взволнованно восклицает Меншутин. — Откуда может взяться самоубийство? Молодая, красивая, психически нормальная женщина. Это же нонсенс. Абсурд. Она что же, письмо оставила?

— Нет, письма мы пока не обнаружили.

— Ну вот, видите. Но как же это все случилось, скажите, ради бога? Какой ужас, какой ужас…

Он нервно затягивается и стряхивает пепел в хрустальную пепельницу на столике. От его самоуверенности и снисходительности не осталось и следа. Он даже растерян, и ему требуется немало сил, чтобы снова взять себя в руки. Мое сообщение оглушило его.

Тем временем я очень коротко сообщаю об обстоятельствах гибели Веры. Когда я кончаю, Меншутин, уже придя в себя, безапелляционно объявляет:

— Это убийство. Уверяю вас. Посудите сами…

И он пускается в наивные, пустые, абсолютно дилетантские рассуждения, но с таким видом, будто он сообщает мне и растолковывает необычайно тонкие и глубокие умозаключения и вдобавок снисходительно поучает, как надо работать.

Есть, знаете, такой тип людей, который я, кстати, терпеть не могу. Они считают, что все знают лучше всех, что могут поучать кого угодно: врача — как лечить, гидростроителя — как надо строить плотину и как не надо, режиссера — как ставить спектакль, летчика — как водить самолеты, писателя — как надо писать книги, шахтера… Словом, кого угодно. Вот сейчас он поучает меня. И в отличие от всех других, которые могут послать его ко всем чертям с его советами и поучениями, я этого сделать не могу. Он мне нужен для моей работы, и я заставляю себя быть с ним терпеливым и вежливым.

Но, хотя и очень вежливо, я все же вынужден прервать поток его рассуждений и поучений.

— Простите, Станислав Христофорович, — говорю я. — Но не смогли бы вы мне охарактеризовать Веру?

— Веру? Пожалуйста, — охотно откликается Меншутин. — Это была чудесная девушка. Мягкая, добрая, спокойная. Мы с женой в ней души не чаяли. Свои-то, знаете, разлетелись.

— Вера бывала у вас дома?

— Да, да. Случалось.

— Какие-нибудь поручения?

— Не только. Иногда просто завозил ее на чашку чая. Лиза всегда была рада. Это моя супруга. Елизавета Михайловна. Так, знаете, по-семейному вечер коротали.

Загорелое, грубоватое лицо Меншутина с фатоватыми усиками и капризно оттопыренной нижней губой внезапно становится добрым и даже растроганным. Он, наверное, в общем-то, неплохой человек.

— Вера рассказывала вам о себе?

— Да, конечно.

— Она была замужем?

— Замужем?.. Нет. По-моему, нет, — Меншутин пожимает плечами. — Правда, она работала у меня всего два года. Может быть, до этого… Не знаю.

Действительно, я задал не очень удачный вопрос, скорее на него могла бы ответить Люба, а еще точнее — Полина Ивановна. А Меншутину откуда это знать. И я перехожу на более знакомую ему область:

— Скажите, а как Вера работала?

— В общем она справлялась. Правда, ей было нелегко. Мы ей все время помогали с путевками.

— Она, кажется, и сейчас собиралась на курорт?

— Да, да. Вот и сейчас помогли.

— О ее дружеских связях вы, наверное, ничего не знаете?

— Нет, признаться. Это как-то не обсуждалось.

— А были у нее какие-нибудь неприятности по работе?

Меншутин усмехается.

— Вы никак не можете отбросить мысль о ее самоубийстве, я вижу. Ну, разве не ясно…

— Мы должны проверить все, Станислав Христофорович.

— Ну что ж, ну что ж. Проверяйте. Воля ваша. Тратьте попусту время, если угодно. Но на работе у нее серьезных неприятностей не было. Это точно. Мелочи, конечно, не в счет. Что-то сделает не так, что-то забудет. Редко, но бывало. Да и с кем не бывает? Все это сущие пустяки, уверяю вас. А вообще Веру у нас, если хотите знать, любили. И со всеми у нее были превосходные отношения. Нет, нет, как хотите, но это убийство.

Меншутин гасит докуренную чуть не до фильтра сигарету, энергично раздавив ее в пепельнице, и тут же достает новую. По всему видно, что он не на шутку расстроен. И это вполне понятно. Только бы не лез больше со своими дурацкими поучениями.