Железо и кровь. Франко-германская война - Бодров Андрей - Страница 14

Тогда же в кабинете Оливье произошли кадровые перестановки, оказавшие большое влияние на последующие события. Новым министром иностранных дел стал герцог Агенор де Грамон, кадровый дипломат, прежде на протяжении девяти лет занимавший пост французского посла в Вене. Грамон был известен как один из самых ярых поборников союза с Австро-Венгрией, что не сулило ничего хорошего для франко-прусских отношений. Став министром, Грамон вдобавок оказался посвящен императором в тайну секретных переговоров с Францем-Иосифом, что должно было самым негативным образом отразиться на настроениях импульсивного герцога.

Сам Грамон не рвался занять пост министра, слишком шаткий для того, чтобы обеспечить своему обладателю необходимое влияние[94]. Примечательно, что император воспротивился желанию Оливье самому занять пост министра иностранных дел, мотивируя это тем, что успех внутренних реформ нового правительства важней внешней политики. Не важно, кто займет пост на Кэ д’Орсэ, заявил Наполеон III, поскольку «мы решили ничего [во внешней политике] не предпринимать». По словам самого Оливье, он предложил должность министра иностранных дел Грамону, рассчитывая, что тот будет временной фигурой, которая уступит главе правительства свой пост, когда представится удобный случай[95]. Были ли в этой связи заверения Наполеона III в стремлении к миру с соседкой, торжественно им данные тогда, искренними? Внешняя политика императора французов, по оценке его же дипломатов, всегда отличалась тем, что имела «двойное дно», а официальные инструкции нередко противоречили сокровенным замыслам императора[96].

Как бы то ни было, политика примирительных жестов правительства продолжала пользоваться поддержкой парламентского большинства. Депутаты с завидным постоянством отказывали военному министерству в существенном увеличении расходов на подготовку мобильной гвардии в качестве резерва армии, модернизацию артиллерии и строительство новых укреплений. Более того, 30 июня 1870 г. Оливье провел подавляющим большинством голосов в Законодательном корпусе постановление о сокращении ежегодного контингента призывников на 10 тыс. человек: со 100 до 90 тыс. В течение пяти лет это должно было уменьшить французскую армию на 50 тыс. солдат.

Это решение шло вразрез с мнением самого императора, но в качестве триумфатора недавнего плебисцита он счел невозможным оказать давление на Парламент[97]. Всю первую половину года Наполеон III, по удачному выражению А. Гутмана, «пытался втиснуться в немного тесный для него костюм конституционного монарха»[98]. Сокращение военных расходов было популярно у французского избирателя и отвечало стремлениям оппозиции, резко усилившейся по итогам парламентских выборов 1869 г. Либералы и республиканцы были далеки от того, чтобы поощрять активность Наполеона III на международной арене, и их бюджетная политика была инструментом достижения этой цели. У. Серман отмечает, что большинство депутатов Законодательного корпуса глубоко заблуждались относительно современных военных реалий и подходили к проблеме безопасности страны исключительно с позиции «эмоций и бюджета»[99].

Между тем на периферии европейской дипломатии зрела проблема, которая летом 1870 г. неожиданно выдвинулась на первый план. В сентябре 1868 г. в Испании произошла очередная революция, по числу которых в XIX столетии эта страна могла соперничать со своей северной «латинской сестрой». Королеве Изабелле, представительнице испанской ветви Бурбонов, пришлось бежать вместе со своим несовершеннолетним сыном за границу. Дальние родственные узы с испанской супругой Наполеона III, императрицей Евгенией, обеспечили беглецам комфортное убежище в Париже. Это дало благовидный предлог французскому правительству принять самое живое участие в дальнейшей судьбе испанского престола. Между тем, оказавшиеся у власти в Мадриде военные во главе с генералом Хуаном Примом принялись подыскивать стране за границей нового правителя, что все еще было в порядке вещей в монархической Европе.

Европейские кабинеты успели обсудить и отбросить целый ряд претендентов. В их числе в марте 1869 г. впервые прозвучало и имя принца Леопольда, одного из отпрысков боковой ветви дома Гогенцоллернов. Леопольд Гогенцоллерн-Зигмаринген имел чин полковника прусской армии, был добрым католиком, женатым на португальской принцессе, в венах которого к тому же присутствовала кровь Богарнэ и Мюратов. Тремя годами ранее его младший брат Карл подобным же образом, с согласия Франции, очутился на румынском престоле. Поэтому испанцы были исполнены уверенности, что новая династическая комбинация не встретит возражений Наполеона III. Однако незадолго до этого новоиспеченный румынский король из дома Гогенцоллерн-Зигмарингенов успел резко испортить отношения с Францией. Это самым пагубным образом отразилось на позиции Парижа и в отношении его брата-претендента. Наполеон III объявил, что прусский принц на испанском престоле угрожает интересам Франции, и прусский король Вильгельм I в качестве главы дома Гогенцоллернов лишил инициативу испанцев, одобренную Бисмарком, своей поддержки. Не рвался в неспокойный Мадрид и сам принц Леопольд.

Однако «железный канцлер» продолжил рискованную игру на свой страх и риск. Его союзником стало честолюбие отца претендента, принца Карла Антона, согласившегося переубедить своего сына во имя германских интересов. Бисмарк полагал, что у него есть веские причины ослушаться недвусмысленно выраженного мнения своего монарха. С точки зрения интересов Пруссии, идея с выдвижением представителя рода Гогенцоллернов на испанский престол казалась ему беспроигрышной. В случае положительного исхода Берлин получал в Европе нового потенциального союзника. Если же Франция готова была начать из-за этого войну, рассуждал Бисмарк, то это было как раз тем вызовом, который мог объединить вокруг Берлина всех немцев. Сама по себе кандидатура Леопольда не вызывала сочувствующего отклика в других германских государствах, пока дело сводилось к удовлетворению династических интересов семьи Гогенцоллернов[100]. Только опрометчивые действия французского правительства могли превратить дело в вопрос защиты чести всей германской нации.

Исследователи по сегодняшний день спорят о том, стояло ли за действиями Бисмарка намерение спровоцировать военный конфликт с Францией. Сторонники одной точки зрения утверждают, что в конце 1860-х гг. союзный канцлер настроился на длительный эволюционный процесс присоединения южной Германии и не стремился к еще одному вооруженному конфликту, а основная ответственность за конфликт лежит на французах[101]. Представители другого течения заявляют, что к 1870 г. политика Бисмарка оказалась в тупике, выход из которого был возможен только через вооруженное столкновение[102]. «Железный канцлер» не любил доверять окружающим, а тем более бумаге, всю подоплеку своих комбинаций. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что Бисмарк прекрасно знал о негативном отношении французских властей к кандидатуре «немецкого принца» и вполне сознательно шел на резкое обострение отношений с Парижем.

В феврале 1870 г. ему удалось склонить испанское правительство пригласить прусского принца на трон официально. Исключительное дипломатическое искусство Бисмарка заключалось в том, чтобы раз за разом побуждать все вовлеченные стороны двигаться в нужном ему направлении вопреки их собственным желаниям. Глава испанского правительства Прим вовсе не хотел ссориться с Францией и радовался любой новой проволочке в истории с кандидатурой Леопольда. Ему пришлось к ней вернуться только после провала идеи с приглашением на трон младшего сына итальянского короля. Прусскому министру-президенту постоянно приходилось находить все новые доводы и для артачившегося претендента. Наконец, не желал конфликта с Францией из-за «испанского вопроса» и прусский король Вильгельм I. В середине марта 1870 г. на своеобразном семейном совете тот, казалось, поставил во всей истории точку[103].